Агапэ. Нулевая глава

Щетина на моем лице и дешевая одежда на анорексичном теле не выдавали аристократа в прошлом. Здесь, для сброда, я помалу становлюсь родным.

– А ты сам все продолжаешь чистить обувь богачам? – запинаясь осведомился я.

– Ты, мальчишка, не заигрывай со мной! Я о жизни знаю больше твоего, – я скромно смолчал.

Хах! Больше моего! Что пьяница может знать о жизни? Пожалуй, весьма много. От этих знаний пьяница и спился. Лучше поддакнуть (не было во мне былой необузданности).

И тогда, словно в подтверждение моим мыслям, наконец нам молоденькая девчонка за мой счёт разлила настойки. От новоприобретённой боязни женщин я притаил дыхание и уставился на влажную, липкую поверхность стола. Я замолк, вспомнил давно минувшее.

Друг итальянец, то бишь Зуманн приехал ко мне после событий годовой давности, но не пожелал оставаться в Уайтчепеле на долго. Всё же у Зуманна осталась целая жизнь (а моя была деформирована; в моих потерянных имениях до сих пор преобладают ароматы лаванды, а я сам просыпаюсь в запахе помой). В Шотландии Зуманна ждала заждавшаяся жена, заботы, дочь. «Ты верный друг», – сказал я ему, а в ответ итальянец заявил, что я изменился, и что он не желает более иметь ничего общего со мною. Верно, верно! Семья делает только больнее. Эвелина стала мне сестрой; и тоже была ранена, искалечена, убита. Порой я смотрел на земли Англии: сколько же происходило здесь – периодами мое детство, смерть отца, гибель моего рода и родной Эвелины. Но это осталось в прошлом – ныне было важно скрыться от моих знакомых в высших кругах. Возможно, я мог бы уехать в Вест-Индию миссионером, но пережить поездку у меня не хватит душевных сил, а точнее я скорее умру в дороге.

Вот мы приступили к игре в карты, а я долгожданно захмелился.

– Адам, а твоё тело когда-нибудь резали ножом? – прошипел мужчина без уха и пальцев; на его коленях уж несколько минут как сидела тощая девка, она наблюдала за карточной игрой за другим столиком.

– Нет, но один вороватый ирландец пустил мне пулю в плечо. Позже мне сказали, что мне повезло. Заряд был без шрапнели, которая, взрываясь, разрывает плоть в клочья. Теперь мое плечо украшено ровным шрамом.

– А меня резали ножом, – сказала девка на коленях мужичка; у неё были нахмуренные брови. – Рубцы болят до сих пор; кошмары преследуют.

Читатель, в действительности я даже не мог сделать вид, будто слушаю женщин; невыносимость бытья поражала мои внутренности каждый раз, как та или иная представительница всего-то открывала свой прелестный рот с целью вставить 5 пенсов в разговор. И крепкий эль не помогал заглушить страшные чувства; только женщина забиралась ко мне на колени и обнимала за шею целуя, так я бросал свои карты на стол, не желая продолжать змеиную игру. Любовь женщины и мужчины внушала мне омерзение, а совокупление казалось развратом. Вся моя нынешняя жизнь – цена, уплачиваемая за любовь. Остался лишь один страх, тоска.

Я выбежал из трактира и пошёл вон по городу; и ожесточенное хмельное сердце со временем смягчилось красотой полудня. Я был жалок.

***

Утреннее движение стихало. К западу били Лондонские шпили, городской дым зарождался внутри труб домов и растворялся в облаках. Содрогающиеся я часами шёл к Вестминстерскому аббатству по кривым каменным закоулкам, где вечерами народ не привык толпиться и гулять, да и не смеялись здесь звонко люди. Калеки с культяпками не глядели на меня; для них я был очередной фигурой без точных очертаний, как и остальные проходящие мимо бедняки и безгрудые женщины, ходившие в паре со своей ребятней. Они, женщины, которых я боялся, в безобразных обносках, кричали на своих дочерей, которым судьба сулила жизнь, идентичную жизни их матерей – проституция за хлеб. В болоте утопали они, и я тонул вместе с ними в этой гниющей жиже, доверху наполненной миазмами.

Под ногами валялся мелкий сор вперемешку с опавшими листьями, хозяйки глядели из окон на местную церковь, молясь о шансе выбраться в лучшую жизнь. Выйдя на набережную в более благосостоятельные круга общества, я нервозно начал перебирать тканевую пуговку на своём рукаве. Я заглядывал в глубокие воды чистой Темзы, где водилась форель (в этих водах в те времена плескался сам Байрон подле Вестминстерского моста!). Мимо древнего Тауэра, сквозь забытые истории и сладкие ветры я оказался у нужной мне готической церкви.

Я уселся на тротуар выпрашивать медики под его Западные башни. Я размышлял, не войти ли мне внутрь, ибо в соборе меня ждали гробницы монархов и премьер-министров, меня ждала геральдика, знаки и символы. И размышлял я, сидя на холодном камне, как я дошел до такой жизни; я несколько скоротечных часов провёл не шелохнувшись; я перестал дрожать благодаря солнцу.

Свои усталые вылазки я начал повторять каждый осенний день. Да, я знал, что не должен угрожать моему нынешнему положению беглеца – в центре города меня могли встретить старые знакомые, в Гайд-Парке или Ковент-Гарден, Сент-Джеймсе. Даже накатывал нестерпимый страх от одной мысли о моем разоблачении. Я пошёл обратно к тому месту, что ныне мог звать домом, я вернулся из света во тьму; и среди темноты, в которую я окунулся, я закрутил головой по сторонам. Наверное, глаза увидели какую-то красоту, или просто скатился с моих плеч неимоверный груз. Ах! Нет. Просто очень красивая картина – лохматый пьяница идет по набережной и сморкается прямо на асфальт, а прямо на меня идет трое разъярённых неимущих. Я попросил их избить меня, переломать каждую из костей тела на глазах здешних обывателей, дабы утолить мое безудержное стремление заглушить всепоглощающее чувство вины. И эти пропойцы были благосклонны к моим просьбам.

Когда они оставили меня полуживого за углом улочки, я выхаркнул сладкую кровь на тёплый тротуар. И снова приступ, приступ чего-то нового, глоток свежей неизведанной робости, это прекрасно, но страшно. Итак, человеческая природа восторжествовала, отвратительное чудище с кровавыми ноздрями. В голове крутилась лишь одна навязчивая мысль: «Мне нужен родной человек, с кем можно пить горьковатый кофе. Чтобы волноваться и говорить: «Там сквозняк! Быстрее укройся».

На следующий день я вновь напросился на драку; мое лицо было постоянно изуродовано, а в желудке кровь. Но я был жив, ходил со сломанной рукой. Я вспоминал о том, как просто и спокойно лежал рядом с Эвелиной в одной постели в последний раз в жизни, и как мне было свободно дышать рядом с сестрой, когда она была уже мертва. Безумец!

Звёздная ночь

Все дошло до того, что он повторял ее имя каждый день перед сном, как молитву. Память, как ужасная болезнь, съедала его изнутри. Постепенно Дилан Барннетт, ныне Адам Нил, сходил с ума, а я оживала и расцветала. Никто не знал об Адаме ничего (ничего настоящего). А Адам знал ныне лишь то, что не было в его жизни больше тех радостных спонтанных идей: «А поехали-ка однажды вместе к проливу Ла-Манш!». Эвелина ведь особенно любила воду.

В общем и целом, одиночество, которое довело его до жизни такой, имеет ряд общих черт с любовью и болезнью. К примеру, лихорадка, потеря разума, тошнота. Одиночество, как и любовь, становятся шатким фундаментном. Любовь опьяняет, отравляет, прямо как никотин, героин, морфин. Да, одиночество тоже. Но одиночество нормально. Нужно всем перестать демонизировать его.

Глава 7.

Адам Нил

И с годами душою я не восстанавливался. Казалось бы, читатель, все просто – начни жить дальше. После утраты близкой так поступают все. Но мой случай был не просто о бесчеловечной потере любимой, а об утрате присущего мне порядка и мироустройства, большей части богатств, привилегий, всего обыденного. Случай глубокого расстройства, полного физического и душевного потрясения, и случай, запущенный до глубины пьянства. Не было во мне былой сноровки – весом я достиг всех 220 футов (100 килограмм) при росте около 180 сантиметров.

Сейчас, к примеру, была зима 1818 года. Прошло 2328 дней с разлуки с родной Эвелиной. Да, не юбилей, но рождественская ночь, и хотя бы от этого я пробирался под лунным светом, пробирался самыми причудливыми способами к домику обездоленного коммерсанта, уехавшего из города на неопределённый срок. Я завернул за угол ночной улицы (на улице бушевала метель) и одним резким движением закрыл рот мужичка-соучастника, из которого извергались грубые, своенравные слова. Прочие обыватели не задерживались в моей жизни, но с плюгавым Игроком мы провели два дружных года вместе. (Он умудрился проиграть всё своё состояние чиновнику, отчего я и звал его Игроком, ведь обычное его имя и я не собирался запоминать. Мы с ним вместе взяли на душу немало грехов, и один из них, очередной грешок должен был состояться сегодняшней ночью: настал тот день, когда от безысходности мы пошли обкрадывать дом, ибо из-за пристрастия к алкоголю я потерял работу, позволяющую хоть как-то не сходить с ума, а деньги, что привёз мне Зуманн, давно уж украли. Игрок был младше меня на несколько лет; он знал риски нашей авантюры, ибо его брата кастрировали за охоту на оленя в королевском лесу, но Игрок всё равно шёл на преступление.