Агент абвера. Повести

Человек с протезом, не ожидая ответа, поднялся с места, окинул взглядом сидевших за столом.

— Я хотел бы, господа, обратить ваше внимание на одну категорию советских людей, имевших родственников за рубежом или связанных родственными узами с репрессированными. Как вы знаете, теперь наступила «оттепель» — так, кажется, принято сейчас писать о России. Повышенная подозрительность уже не в моде. Ее публично осудили. И мы не можем не воспользоваться этим обстоятельством. — И он снова повторил: — Я имею в виду эту самую Марину, дочь врача…

И тут Эрхард взмолился. Кто знает, какая струна зазвенела в его душе.

— Сэр, я буду иметь честь убедительно просить вас оставить мою дочь вне поля вашего… Простите, вне поля нашего зрения…

Сэр иронически улыбнулся:

— Вы слишком сентиментальны, господин Эрхард. Нас не интересует, кто является отцом девушки, которая сможет помочь человечеству. И не надо больше напоминать мне об этом.

И тоном, не терпящим возражений, объявил:

— Итак, господа, вариант первый: профессор приезжает на симпозиум. Мисс Катрин знает, как ей в этом случае действовать. Об организации дела позаботится Карл. Вариант второй: профессора не послали за границу на симпозиум. Госпожа Катрин с группой туристов — студентов–математиков едет в Москву. За организацию дела отвечает господин Карл. Более детальные инструкции, пароль, явку мисс Катрин получит накануне отъезда…

— Все?

— Все, Василий Михайлович.

— Сообщения весьма полезные. Главные действующие лица находятся под нашим наблюдением. Вот только Толстяк… Надеюсь, Александр Порфирьевич, что ваша группа сумеет найти его след. Прошу вас сегодня же разработать план действий оперативных сотрудников. Ну что же, все, кажется, ясно…

— За исключением одного темного пятна, — заметил Бахарев.

— Что вы имеете в виду, Николай Андреевич? — спросил генерал, хотя отлично знал, о чем пойдет речь.

— Марина… Нам до сих пор неизвестно, чем закончилась беседа Зильбера с ней…

— А ваше мнение каково? Нам важно знать вашу личную оценку линии Зильбер–Марина, — генерал нажал на слово «личную».

Бахарев молчал. Он сидел в углу комнаты, упершись взглядом в карту, что висела на стене, словно искал там ответа.

Генерал встал из–за стола, подошел к лейтенанту и, обращаясь непосредственно к нему, продолжал:

— Странное молчание… Я ведь все знаю, Николай Андреевич, все, так сказать, привходящие обстоятельства. Включая и то, как вы однажды отказались продолжать вести дело…

Бахарев перевел взгляд с карты на генерала и тихо, едва слышно, сказал:

— А вы о доверии к людям говорили, Василий Михайлович… Да и сами… Прибалтийская сага… Мы ведь знаем ее. Волнующая история…

Генерал нахмурился.

— Если бы вам не доверяли, товарищ Бахарев, то мы не сидели бы здесь вчетвером. Ясно? А психологическими коррективами никогда не следует пренебрегать. Ясно? Итак, я повторяю: какова ваша личная, да, да, подчеркиваю, личная оценка линии Зильбер–Марина? Смог турист одолеть этот барьер или нет?

Бахарев перевел взгляд с карты на генерала.

— Я лично допускаю такое… Может, и смог. — Бахарев говорил непривычно медленно, словно каждое слово процеживал сквозь сито. — У девушки сумбур в голове. И к тому же до сих пор, хотя прошло уже немало времени, она продолжает пребывать в состоянии некоторой озлобленности. От озлобленности до преступления — один шаг.

— Насчет одного шага это вы правильно изволили заметить. На такой шаг противник тоже рассчитывает. Не знаю, сделан ли уже этот шаг. Нам не следует забывать, что отчим Марины был и есть агент иностранной разведки. Через лиц весьма подозрительных шлет дочери подарки. Дочь не может не догадываться, чем занимаются все они и чего добиваются от нее. И не считает нужным заявить об этом кому следует… Тут, знаете ли, есть над чем призадуматься.

Василий Михайлович насупился, словно именно в этот момент он как раз и призадумался.

— Теперь о сумбуре в голове девушки. Лично я стою тут за абсолютную монархию, за царя в голове… — Улыбка тронула его губы. — А Зильбер и рад этому сумбуру. Между тем нам до сих пор неизвестно, сумел ли Зильбер воспользоваться обстоятельствами, которые облегчают его работу, сумел ли выполнить задание центра относительно Марины?

В разговор вступил Птицын.

— Я не спешил бы с категорическим ответом на такой трудный вопрос. Картина складывается противоречивая, порой запутанная…

— Согласен… Ваши предложения?

— Усилить наблюдение за Зильбером–Ольгой, настойчиво продолжать выяснение линии Зильбер–Марина… Со всеми ее ответвлениями.

— Согласен. Однако позволю высказать пожелание. Это не требование… Пожелание… Думается, что нам небезынтересно узнать, что это за сумбур в голове девушки, в какой мере она поддается влиянию человека, который захочет навести там небольшой порядок. Попытайтесь, Бахарев, задание, конечно, не главное, но немаловажное. Нам нужно знать, с каким человеком имеет дело Зильбер: небольшой ералаш в голове или нечто иное? К тому же прошу учесть: Зильбер уедет, а она останется среди нас. Ясно? Вот и отлично. Желаю успеха…

Для Бахарева разговор с генералом — повод к серьезным раздумьям. Как понимать и как выполнить последнее пожелание генерала? Всякие раз, если кто–то смел атаковать, как говорится, основу основ, Марина, словно коршун, обрушивалась: «Не тронь!» Бахарев однажды с наслаждением наблюдал ее в такой яростной контратаке против Владика.

— Это ты уж не тронь, пожалуйста, Владик. То, что моя мама, дочь санитарки из захудалой сельской больницы, могла только благодаря Советской власти стать врачом, — неоспоримый факт. И то, что мамина сестра, в прошлом батрачка и кухарка, при Советской власти председателем райисполкома была, — это тоже факт. И тоже неоспоримый. И ты полегче насчет коллективизации. С моей мамой поговори, она тебе расскажет, как жила их деревня до колхоза. Тут, Владик, мы с тобой драться будем…

А через несколько минут она столь же яростно спорила с Бахаревым по поводу статьи, объективно анализирующей события первых месяцев войны.

На следующий день Марина пригласила Николая на концерт: «У мамы абонемент в зал Чайковского. А сегодня у нее неожиданное дежурство*.

В программе концерта любимый Бахаревым Шопен. И, возвращаясь домой, он восторженно говорил Марине о шопеновской музыке, о полонезе, пробуждающем в душе его что–то трепетное, не передаваемое словами.

С этого, кажется, и начался их спор. Они сошлись на том, что симфоническая музыка в программах радио и телевидения, увы, все еще пребывает на положении падчерицы, а за попытки создать джазовые варианты фортепианного концерта Чайковского надо ссылать на необитаемый остров без права переписки… Но когда речь зашла о пошлости в эстрадной музыке, о примитиве во многих, к сожалению, ставших популярными, туристских и студенческих песнях, Марина вдруг взвилась.

— Почему иногда молодежи отказывают в праве самой решать, что хорошо, а что плохо. И в поэзии, и в живописи, и в танцах, и в музыке… Когда же, наконец, исчезнет перст указующий?

Разговор переключился в сферу отнюдь не музыкальную. Марина бушевала.

— Весной нынешнего года наш старшекурсник написал туристскую студенческую песню. И слова и музыку. Я допускаю, что песня эта не без пошловатого налета. Есть в ней куплеты с подтекстом, с гнильцой… Но ведь автора на всех собраниях прорабатывали. Фамилия его стала нарицательной. Кто–то потребовал исключить парня из института. Но это уже… Слов не нахожу… Не нравится песня? Не пойте. Запретите ее петь на студенческих вечерах. Но шум такой к чему? Об авторе и его песне мало кто и слышал. А тут по всему институту слухи пошли… Да и не только по институту. Ну, что молчишь?