Агент абвера.

— Люди гибнут за металл, дорогая моя… — И озорно выставив грудь, зашагал, взяв под руку Марину.

Она была в прекрасном настроении. Мягкий свет. Звенящие удары джаза. Танцы. Снующие меж столиков официанты с их заученными движениями и улыбками. Ресторанный гомон. А главное — рядом с ней он, Николай, человек, который вдруг непонятно почему стал ей так близок и дорог. Они не пропустили, кажется, ни одного танца. Бахарев танцевал легко, непринужденно. За столом в унисон ее настроению он прочел светловское четверостишие:

Двух бокалов влюбленный звон

Тушит музыка менуэта, —

Это празднует Трианон

День Марии-Антуанетты…

Марина благодарно посмотрела на Бахарева, и они многозначительно чокнулись бокалами. Потом она безудержно болтала, злословила про Ольгу, рассказывала о Владике, который, находясь на практике в Севастополе, ежедневно присылал Ольге длиннющие письма до востребования, а вернувшись из Севастополя, с вокзала заехал не домой, а к ней в общежитие. Это было буквально через неделю после того, как из Москвы уехал муж Ольги.

— Он, кажется, причастен — или хочет быть причастным — к журналистике. Ольга рассказывала, что муж ее пишет какую-то монографию, а может быть, роман, посвященный спартаковцам двадцатых годов. И даже консультировался в Москве. Его почему-то очень интересует война двенадцатого года, Бородино. Они ездили туда… Я хотела вместе с ними, но Ольга… Герман был ко мне внимателен несколько больше, чем полагается в таких случаях.

К их столику подошел высокий сухопарый мужчина с черной холеной бородкой. Слегка склонив голову, он обратился к Николаю:

— Разрешите пригласить вашу даму?

Сказано было глуховатым, но приятным бархатным голосом, в котором едва-едва угадывался иностранный ак­цент. Бахарев приметил этого человека: минут двадцать назад он заглянул в зал из-за тяжелых портьер, скрывавших дверь, что соединяла ресторан с гостиницей. Судя по тому, как к гостю сразу же бросился администратор, Бахарев догадался — это иностранец-турист.

Окидывая взором шумный зал, Бахарев на долю секунды задержался у стола иностранца. И ему показалось даже, что он перехватил взгляд гостя, устремленный к Марине. Николай подумал тогда: все попятно — русская красавица! И вот извольте, Бахарев, приглашают вашу даму.

— Пожалуйста, — любезно ответил он.

И тут произошло такое, что повергло гостя в полное замешательство. Марина резко, всем корпусом, повернулась в сторону Николая. Не глядя на склонившегося перед ней иностранца, она растерянно пролепетала:

— Простите, у меня болит голова. Я хочу пропустить этот танец. Извините…

— Я очень огорчен, мадемуазель. — Видимо, он не сразу решил, как ему следует обратиться к ней. — Хочу надеяться, что к следующему танцу вы будете себя прекрасно чувствовать… Я буду просить разрешения резервировать ваше согласие, — обратился он к Николаю.

— Да, конечно… — любезно улыбнулся Бахарев.

Иностранец вежливо раскланялся и вернулся к своему столу.

Бахарев недоумевал. Действительно ли у Марины болит голова? На раздумья времени не оставалось. Марина предложила, не дожидаясь кофе и мороженого, немедленно отправиться домой. Они уже собрались было уходить, когда подскочил официант, заверив, что все будет подано, как он выразился, “сей момент”. Однако Марина продолжала капризно твердить: “Не хочу кофе, хочу домой…”

Бахарев попытался отшутиться:

— Ох, Марина, чует мое сердце — дело кончится дипломатическими осложнениями… Я же в прошлом газетчик и знаю их брата: “Русская девушка боится танцевать с иностранцем”. И готова шапка для буржуазной газетенки. Нет, уж прошу тебя…

Между тем принесли кофе с мороженым. Оркестр после небольшого перерыва снопа “взял слово”. Иностранец в тот же миг появился у их столика.

— Прошу вас…

Выхода не было. Не отказывать же во второй раз. Она пошла танцевать.

Бахарев тут же пригласил даму, сидевшую за соседним столом. Это позволило ему наблюдать за иностранцем, а в какой-то момент даже оказаться почти рядом с ними.

Что случилось с Мариной? Побледнела, зло сжала губы. Гость что-то тихо и торопливо нашептывал ей, а на лице ее — то испуг, то гиен. Гремит музыка, гудит зал, и иностранец вынужден говорить громче. И тогда Бахареву — он чуть не столкнулся с гостем — удается уловить несколько слов: “Папа весьма сожалеет… Он просил…”

Танец кончился. Иностранец проводил Марину к столу, поцеловал руку, раскланялся с ней, с Николаем — тот уже был на месте, — процедил “благодарю вас” и твердым шагом промаршировал в угол зала.

Марина молча перекладывала с места на место вилку, ножик, салфетку…

— Как чувствуешь себя? Голова все еще болит.

— Спасибо… Мне лучше, но…

В это мгновение она перехватила взгляд Бахарева, разглядывавшего ее левую руку. Марина покраснела, тут же сунула руку иод стол и растерянно пробормотала что-то невнятное. Она просит прощения, ей надо удалиться на несколько минут, и смущенно улыбнулась при этом…

— Господи, Марина! Прошу без всяких цирлих-манирлих. Кстати, я тоже спущусь вниз. Хочу позвонить Другу” предупредить его, что завтра буду у него попозже…

Когда они вышли из ресторана, ее знобило. Бахарев спросил: “Что с тобой?”. Она ответила: “Вероятно, простудилась”. И всю дорогу молчала, односложно отвечая на вопросы: “да”, “нет”, “кажется”, “вероятно”.

Проводив Марину до дому, Бахарев из автомата позвонил дежурному по управлению. Хотел перепроверить, поняли ли его, когда он звонил из ресторана.

— Да, поняли, меры приняты.

С утра Бахарев позвонил Марине. К телефону подошла мазка.

— Марина нездорова. Температуры нет, но слабость, озноб. Настроение? Скверное. Со мной не разговаривает. Может, с вами? Приехать? Я сейчас спрошу у нее… Нет, сегодня просит не приезжать…

Бахарев повесил трубку: “Случаи, когда даже не требуются мозговые извилины. Достаточно иметь глаза”.

Где-то он это он читал и повторял каждый раз, когда ситуация казалась ему предельно ясной. Мысленно Николай уже решил: “Доб-1” и эта девица находятся в прямой связи. Все колебания, сомнения на сей счет отброшены. С этим он и отправился сегодня к Птицыну.

Их встреча назначена на три часа. Значит, он еще успеет заглянуть в свое кафе. Была у него любимая “парпитовская точка”, как он величал ее, на площади Пушкина. Лейтенант неторопливо, без аппетита проглотил сосиски, вновь и вновь возвращаясь к событиям в ресторане, пытаясь проникнуть в полный всяких сложностей Маринин мир. И тут же поймал себя на мысли, вызвавшей у пего даже некоторую тревогу: она интересует его значительно больше, чем того требуют обстоятельства дела. И где-то там, в глубине души, пробиваются ростки каких-то смутных эмоций… И уже предупредительно гремит голос разума: “Нет, нет! Служба, служба, Николай…” И он полон решимости сегодня же заявить Птицыну: “Есть улики против Марины Эрхард-Василь­е­вой”.