Агни Парфене

Он улыбнулся и встал — ему не хотелось тратить время на сон, он и так спал все дни, находясь на грани реальности и снов, и сейчас ему хотелось окончательно вырваться, освободиться от этого гнета. «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь», — напомнил он себе и тут же ответил — но утро приближается. Оно даже чувствуется, там, в груди, поет птичка радости, и — поет тихо пока, осторожно, а он просто боится ее спугнуть. Ведь в этом мире радость пуглива.

Пока варился кофе, смотрел в окно — пустынная улица, в самом конце призывно горит ларек с «курицей гриль».

«Кому она нужна ночью», — подумал он. А потом в голову пришло, что если эти ларьки светятся ночью, то нужно, и еще — что, наверное, было бы многим удобнее, если б не птицы в душе, а курицы — в желудке, и рассмеялся сам над собой, потому что — мысли собственные посчитал глупыми и смешными.

Кофе сварился, он включил музыку, тихую и нежную, успокаивающую, подумал, что давно уже так не радовался своей бессоннице, и ночь давно уже не была такой приятной.

Он даже не был уверен в грядущем утре — он же привык ждать от нового дня неприятностей, и поэтому, может быть, это ночное спокойствие было — драгоценно...

По радио тихо пел Азнавур на немного исковерканном русском, пел про вечную любовь, и было невозможно спрятаться от того, что он видит перед собой Лику, как будто — она и есть Вечная Любовь.

— Приближается утро, — прошептал он и улыбнулся.

Ему казалось, что его душа летит где-то высоко-высоко, а он — испытывает радость этого полета, и — в то же время ему страшно, потому что он — боится обмануться.

Но — разве Лика может обмануть?

Он достал бумагу и карандаш — ему хотелось вспомнить Лику, прикоснуться к ее взгляду, к ее улыбке — и начал рисовать, не так как обычно — нервными, порывистыми линиями, а спокойно, нежно, вдумчиво — наслаждаясь каждой линией ее лица, проникая в ее душу, пытаясь угадать — что их ждет, таких разных, и — в то же время похожих?

Он не замечал, как течет время — на часы посмотрел, только когда из этих хаотичных линий, нервных штрихов проступило лицо — такое живое и настоящее, ему даже показалось, что сейчас ее губы раздвинутся в улыбке и она что-нибудь скажет ему, как тогда: «Я очень хочу туда поехать», — и он ответит: «Конечно, я возьму тебя с собой». И он сказал это вслух:

— Я возьму тебя с собой...

И тут же — сам спросил: «Куда ты возьмешь ее? Вся твоя жизнь — это цепь обретений и потерь. Ты потерял всех, кого осмелился любить больше, чем имел право себе позволить. Зачем ты возьмешь ее с собой? Чтобы — потерять?»

Вот тогда он посмотрел в окно, где уже занимался рассвет, а потом на часы — чтобы увидеть, что уже шесть утра, а потом на портрет прадеда, и ему показалось, что прадед виновато усмехнулся, а потом...

Потом он вспомнил, как они говорили с дедом, и дед, рассказывая ему об английском романтизме, привел в пример Йейтса и Теннисона.

«Вот посмотри, Саша, какое разное отношение к жизни и смерти... И к Богу. У Йейтса: «What matter? Out of cavern comes a voice, and all it knows is that one word «Rejoice!» — «Ну и что? Из склепа доносится голос, и он повторяет одно слово: «Радуйся!», и это по сути только реминисценция из Теннисона, из стихотворения «Два голоса»: «And wherefore rather I made choice To commune with that barren voice, Than him that said, «Rejoice! Rejoice!», и — они схожи по настроению на первый взгляд, но — чем ближе я подхожу к воротам смерти, тем больше мне кажется, что — Теннисон предупреждает, а Йейтс — смиряется...»

Тогда он ответил, что дед не прав, что и у Йейтса нет страха и уныния, но сейчас он тоже хотел бы послушаться Теннисона, внять его совету, и — тихо повторил строчку из его стихотворения:

— «Для чего же я вступил в беседу с этим унылым голосом, а не с другим, говорящим: «Радуйся!»?»

Но — теперь уже было поздно, унылый голос был впущен в сердце, и радость медленно угасала, уступая место страху — снова потерять, снова утратить, затянуть в свою собственную, личную пропасть эту девочку с удивительным светом в глазах и способностью почувствовать спрятанную радугу, девочку, без которой он уже не сможет дышать, и — с которой правильнее всего было бы — расстаться...

Лика проснулась рано и поймала себя на том, что ей хочется снова заснуть — как будто что-то случилось, что-то страшное для нее и для всех, и исправить ничего нельзя.

Она с трудом открыла глаза — заставила себя подняться, ощущая каждой клеточкой эту странную, непонятную тревогу, и — почему-то вспомнила слова: «Сны становятся продолжением жизни, и жизнь становится продолжением снов». На столе все еще лежал сверток, уже в новой бумаге, старая лежала рядом — Лика протянула руку, чтобы выбросить ее, но — отдернула. Как будто если она дотронется до обугленных краешков, она снова провалится в очередной кошмар.

И в самом деле — перед глазами появились пляшущие языки пламени, маленькая девочка там, в огне, исчезала, превращаясь в горстку пепла, а рядом кто-то смеялся, мужской голос приказал: «Поехали», — и добавил что-то гадкое, с похабным оттенком, потому что смех стал сильнее.

«Я этого не вынесу», — подумала Лика и подошла к окну.

Там было сумрачно, серо, судя по тучам, собирался пойти снег.

Она сжала виски ладонями, некоторое время смотрела на пустой двор, там бегала черная собака.

Какой-то человек позвал ее — собака обернулась, помчалась к нему. Лика слегка улыбнулась, и ей стало легче дышать.

Она собралась с силами, потянулась, сказала: «Все, видений и галлюцинаций на сегодня хватит, кошмаров тоже, думаем о веселой черной собаке во дворе и о том, что сегодня непременно будет хороший день».

Вышла в кухню — там мама поливала цветы на окне. Не оборачиваясь, сказала:

— А ты видела, цветы на герани расцвели — странно так, зимой...

Лика хотела ответить, что нет, не видела, она уже с утра чувствует себя разбитой, ей совсем не до цветов, но — одумалась, удивившись этому странному раздражению.

— Ага, — улыбнулась она. — Странно.

Пришло в голову, что алый цветок похож на огонь, поежилась, снова ощутила тревогу.

Чайник засвистел, она налила кофе, включила радио.

«...Сгорел дом местного священника... В огне погиб он сам, его жена и маленькая дочь...»

Лика застыла.

Дочь. Девочка. В огне.

Огонь... Отъезжающая машина... Смех и похабные шутки. Огонь — и девочка. «Они убивают во сне».

Все сейчас связывалось воедино, и — за всем этим Лике виделась странная, бесформенная, безликая тень.