Агробление по-олбански

От таких мыслей у меня на лбу выступила испарина. Пробил жар.

Чем ближе к вечеру, тем становилось хуже. Простуда. Вновь прорвался кашель.

– Пойду лягу, – прохрипел я.

– Хватит хныкать, – посоветовал Жан, – не расслабляй булки. А то могут намазать вареньем и криво насадить.

– А может, тебе малинового варенья? – интересовался сердобольный Рауль. – Или вишневого? В вишне аспирин!

– Мне нужна таблетка. Большая, растворимая. Чтоб шипела, как змея.

– Таблетки вредны. Терпи так.

– Знаю. Но не могу. – Помолчав, я добавил: – Что я, враг самому себе, что ли?

Я лежал. Меня мучили видения. Девочка в белом платье. Сидит на подоконнике. К ней подходит Эрик.

Похороны.

Кто умер?! Кого хоронят?!

Рушится Эйфелева башня.

Кладбище! Кто-то высокий стоит у свежей могилы с цветами. Кажется, Рауль.

Гроб как ванна. Пожилая женщина нагибается и поправляет руки покойной или покойного. Лица не видно.

Школьная перемена. Кто-то подкрался сзади и целует меня в щеку.

Моя благоверная берет в рот у Эрика.

– Не боись, – говорил Жан, – все будет чин-чинарем.

Он жует чипсы.

Рауль купил бумажный пакет апельсинов и целлофановый пакет бананов. Бумажных на вкус бананов.

– Так меня лечила мама, – говорит Рауль. – Стоило мне только заболеть, как мы вылетали в Испанию, на курорт. Она ведь была испанкой.

– Кто? Болезнь?

– Нет, мама!

– Давай, давай, рассказывай, – не сдавался Жан. – У меня папа был австралиец. Абориген.

Хотел скрыться в море подушечных перьев, не получалось. Лопатка обжигалась словно язык, на которую попадала горчица. Держи желтую карточку, – ставил мне на спину горчишник Рауль, когда я, поворачиваясь к нему спиной, прятал лицо в подушке, словно тот австралийский длинноногий провинившийся футболист, – получи и распишись. Все под музыку Штрауса.

Жан, словно факир, подпалил проспиртованную ватку, выжигая напалмом воздух в округе. Заставлял принять проспиртованные мензурки на грудь.

– Французскими духами растирай! – требовал я. У меня тогда было серьезное предубеждение. Мне казалось: банки – с огурцами для закуски. А они, оказывается, еще и для здоровья, и для косметики.

Затем меня накрывали скомканными газетами. Народные методы парижских бомжей. В хорошо пахнущей свежей типографской краской, выстиранной и поглаженной газете я вычитал, что основными ингредиентами домашнего запаха являются ароматы стирального порошка, поджаренного хлеба, духов или освежителя воздуха.

Двенадцать процентов определяют запах цветов. Десять – запах вчерашнего ужина. И совсем чуть-чуть – остывший кофе.

Я посмотрел на свой остывший кофе и снова скомкал газету. Если от тебя ушла жена, в твоей квартире пахнет только дерьмом. Дерьмом и лекарствами.

– Коляда де вита, – меланхолично повторяет Рауль, нюхая букет сирени. Он рвал его в палисаднике под соседними окнами.

Жан принес огромный арбуз.

– Как ты его дотащил? – спросил Рауль.

– Очень просто, одной левой.

Коляда де вита. Жан кладет мне на лоб смоченный платок. Фрукты абсолютно безвкусны. Я пытаюсь пить воду, но меня трясет словно при качке. Фруктовый сок вяжет язык, как выжатая персиковая тряпка.

– Коляда де вита, – эту фразу Жан подцепил у Рауля.

Сирень не пахнет. Арбуз тоже. Разве только чуть-чуть, как море. Я встаю с кровати, шатаясь, подхожу к столу и залезаю в арбуз сначала носом, а потом всей пятерней чувств и пальцев, выжимаю красную плоть-мякоть в стакан. Делаю арбузный свекольник. Пытаюсь пить. В результате кроваво-сладкие видения.

Я подвожу чужую женщину. Жену друга Эрика. На машине.

А если я произвожу на нее впечатление? Просто подумалось.

А через минуту мы сидим в кафе, и она шепчет мне на ухо, как соскучилась по мужу, и вдруг во всеуслышание заявляет: – Буду пока работать проституткой.

Я держусь за блюдце, пью чай. Блюдце – это баранка – руль. Все постоянно меняется. Я чувствую в руках мужскую твердость. Кручу ее как мне вздумается.

А в это время друг едет в поезде. Я смотрю на него с другой стороны окна. Мчусь на машине параллельно поезду. Бросаю разочарованные взгляды то на друга, то на попутчицу, что сидит в кафе.

– Как ты думаешь, – спрашивает меня моя одноклассница Александра, – кто на свете всех сильнее?

Так я болел. Но как-то утром почувствовал себя лучше. Сел на подушку. Обычно я на ней лежу. Мне захотелось говорить. Но сначала пить воду. Разве может быть что-то вкуснее обычной воды?

– Расскажи, какой она была?

– Не морочьте мне голову, – чуть не захлебнулся я.

– Каждый раз, когда я закрываю глаза, мне снятся трупы, тысячи трупов, снятся убийцы, насильники, но потом вдруг вспомню ее лицо, и кажется, что невинно убиенные со всего мира не стоят этой смерти. – Жан говорил спокойным, ровным голосом.

В силу профессии Жан не доверял женщинам. Ему все чаще приходилось иметь дело с проститутками, клептоманками-наркоманками, мужеубийцами. Впрочем, одолеваемый сексуальным недоеданием, Жан не брезговал ни теми, ни другими, ни третьими. Не брезговал, но и не целовал от всего сердца. Ни то, ни другое, ни третье. Ни даже четвертое место.

С детства Жан зачитывался Монтенем, и многочисленная родня пророчила ему факультет философии в Колледж-де-Франс, но Жан неожиданно предпочел школу полиции. Вышел на шоссе от Сен-Жю-ан-Шасе до Парижа, поймал машину – и в путь. Никто не догадался, что к такому неординарному шагу Жана как раз подтолкнула любовь к философии.

В городке Сен-Жю-ан-Шасе, где он родился, в нескольких километрах к северу от Парижа, он так и не столкнулся со своим идеалом. Тогда-то у него и сложилось впечатление, что все белые женщины живут в Бельгии. Это его успокоило. Но так получилось, что однажды он повстречал уже мертвую Александру. Вся его жизнь перевернулась. Ее уже было не вернуть самым нежным поцелуем.

– Ладно, скажу вам: она была самой неприметной среди девочек в классе. О ее спортивных успехах мы ничего не знали. То есть знали, но вели себя так, будто не знали. Чтоб не зазнавалась. В общем, не обращали на нее внимания.