Ах, Вильям!

— А потом, если останется время, я хочу съездить в Преск-Айл, — сказал Вильям. — Оттуда родом муж Лоис Бубар, и мы просто быстренько поглядим, как там все.

— Ладно, — сказала я. — Но зачем?

— Просто посмотреть.

— Ладно.

— Так что утром мы поедем по платной дороге в Хоултон и просто посмотрим, что там есть посмотреть, — подытожил Вильям. Он выглядел старым. Он стоял у кровати, и спина у него была сгорбленная, а глаза тусклые. — Спокойной ночи, Люси, — сказал он, когда я собралась уходить.

Я обернулась:

— Как твои ночные страхи, Вильям?

Вильям развел руками:

— Исчезли. У меня жизнь стала хуже, вот они и прекратились, — добавил он.

— Понимаю, — сказала я. — Спокойной ночи.

Я позвонила администратору и попросила второе одеяло, и мне принесли его сорок пять минут спустя.

* * *

Той ночью мне снился Робби с Парк-авеню. Он был какой-то дерганый, а потом я проснулась и пошла в туалет, а потом снова легла и стала о нем думать.

Когда я ушла от Вильяма, у меня начался вроде как роман (я говорю не о писателе из Калифорнии, вроде как роман был позже) с мужчиной, которого я в разговорах с друзьями называла Робби с Парк-авеню. Мы познакомились в Новой школе^[2], на курсе по Второй мировой, который я посещала, чтобы лучше понять отца, чтобы узнать как можно больше про Арденнскую операцию и битву в Хюртгенском лесу, потому что мой отец участвовал в обоих сражениях и, как я уже говорила, это сильно его травмировало. Отец умер за год до того, как я записалась на курс.

Впервые я заговорила с Робби с Парк-авеню в лифте, и лишь потом меня осенило, что чем-то — возможно, выражением лица — он напоминает мне папу. Он действительно мне в отцы годился, хотя мой отец был старше него. Но Робби с Парк-авеню хорошо одевался, он был высокий и носил длинное синее пальто.

Когда я впервые побывала в его квартире на Парк-авеню, она показалась мне удивительно необжитой, и в каком-то смысле это и впрямь было так. Робби с Парк-авеню дважды был женат, а его последняя подружка ушла от него к пожарному — и этот факт, похоже, не давал ему покоя. «Пожарный, — говорил он и смеялся, а иногда качал головой. — Чертов пожарный. Видно, она просто устала от меня», — говорил он про свою бывшую подружку.

Мы занялись любовью, и он был со мной ласков, а потом вдруг выпалил: «Стреляю в мамочку! Стреляю в мамочку!» — и это до смерти меня перепугало. Мне пришлось принять две таблетки успокоительного, которое я носила в сумочке, и после этого я уснула и всю ночь проспала, уткнувшись головой ему в грудь.

Каждый раз он произносил это.

Я оставалась у него по субботам три месяца.

* * *

Утром Вильям постучал ко мне в дверь; на нем снова были те короткие брюки хаки, и это вызвало во мне то же чувство, что и в аэропорту, но я плохо выспалась, а потому чувство было уже не таким сильным.

Вильям — прямо с порога — рассказал, что вчера, когда он лег спать, у него возникло странное ощущение, будто он держит на руках годовалую Бекку.

— Ее потное личико — помнишь, как она потела? — уткнулось мне в шею. Фух, Люси…

Он посмотрел на меня, и я почувствовала прилив нежности при виде боли на его лице.

— Ах, Пилли, — сказала я. — Как я тебя понимаю. Меня тоже иногда посещают очень яркие воспоминания.

Но тут я поняла, что он смотрит не на меня, а сквозь меня.

— Тебе удалось уснуть? — спросила я, и усы его дрогнули, и лицо расплылось в улыбке.

— Да. Представляешь? Я спал точно младенец.

Он не спросил, как спалось мне самой, и я ничего не сказала.

Мы покатили чемоданы в контору аренды автомобилей и вскоре уже сидели в машине. День выдался солнечный и теплый, но не жаркий. Пустые парковочные места тянулись бесконечно долго. На выезде из аэропорта мы увидели две таблички, одну поверх другой: сверху — «Заботимся дальше», а снизу — «Ангел на дому» (крупная такая табличка с раскинувшим крылья желто-фиолетовым ангелом).

— Здесь много стариков, — сказал Вильям. — Это самый старый и самый белый штат в Америке.

На трассе почти не было машин. Сквозь бетон по краям дороги пробивалась трава. Мы проехали мимо знака ограничения скорости до семидесяти пяти миль в час. Я глядела в окно; у дороги показалось деревце с желтеющей кроной и рыжеватой верхушкой и еще одно с ярко-красной листвой. Трава на обочине была какая-то блеклая — очень августовская картина без сочной зелени. За травой росли высокие деревья.

И тут мне кое-что вспомнилось.

Все годы нашего с Вильямом брака я представляла нас — даже когда Кэтрин была жива и еще больше после ее смерти, — я часто втайне представляла нас Гензелем и Гретель, детьми, что заблудились в лесу и пытаются по крошкам найти дорогу домой.

Это как будто противоречит моим словам, что только с Вильямом я чувствовала себя как дома. Но у меня в голове оба этих утверждения верны и не отменяют друг друга. Не знаю почему, но это так. Наверное, потому, что с Гензелем — даже посреди леса — мне всегда было спокойно.

Вскоре я заметила, что во мне нарастает знакомое чувство, оно началось еще накануне, в аэропорту, когда мне показалось, что все вокруг чуточку нереально, будто это и не аэропорт вовсе. А заметила я вот что.

Мне было страшно.

Деревья за окном стали какими-то чахлыми, потом пошли густые сосны. Еще через пару минут слева показалась березовая рощица. Но больше на этой бесконечной дороге ничего не было. Ни указателей. Ни других машин — разве что одна-две проехали мимо.

Я уже рассказывала, как легко поддаюсь страху, и чем дальше мы катили по пустой платной дороге, тем больше я жалела, что согласилась на эту затею.

Я боюсь непривычного. В Нью-Йорке я прожила много лет, и все в нем привычно, моя квартира, мои друзья, швейцары, автобусы, вздыхающие на каждой остановке, мои девочки… Все это привычно. А там, где я оказалась теперь, все было непривычно, и это меня пугало.

Это очень меня пугало.

А Вильяму я рассказать не могла, я вдруг почувствовала, что недостаточно хорошо его знаю, чтобы ему рассказывать.