Ах, Вильям!

И я вспомнила про воспитательницу, которая больше никогда не брала его на руки.

* * *

После первого курса я устроилась работать в приемную комиссию — водила абитуриентов по кампусу. Как мне это нравилось! Я была очень рада, что у меня есть работа и не нужно возвращаться домой на лето, а еще мне очень нравился наш колледж, и я с удовольствием рассказывала людям, как он мне нравится. А упоминаю я об этом вот почему: в приемной комиссии работал один человек, он не был ее главой, но тогда он казался мне большой шишкой, он был лет на десять меня старше, и я ему приглянулась — и помню, что пару раз ходила с ним на свидание, только не помню куда. Разумеется, у него была машина, но тогда мне казалось, что иметь машину — это так по-взрослому, и, когда я впервые села в нее и увидела подстаканники на дверцах, я подумала: «Ничего себе!» Подстаканники были для меня верхом взрослости, вот только я чувствовала, что это не совсем мое. Но мужчина мне нравился — возможно, я была в него влюблена. Я влюблялась во всех, кого встречала. Как-то вечером, когда он подкинул меня до дома, где я снимала квартиру с друзьями по колледжу (друзьями!), он прислонил меня к дверце машины, поцеловал и прошептал мне на ухо: «Эй, тигренок», и я подумала… Уже не помню, что я подумала. Но после того вечера, когда мы поцеловались, он меня больше никуда не звал, а пару месяцев спустя женился на секретарше из приемной комиссии; симпатичная девушка, она всегда мне нравилась.

Зачем я это рассказываю: мы знаем, кто мы, сами о том не догадываясь.

И мужчина из приемной комиссии понял, что я не тот человек, который будет откликаться на «тигренка» и для него придумывать подобные прозвища, к тому же я так и не смирилась с подстаканниками; я не расстроилась, что он больше никуда меня не звал, меня всегда немного удивляло, что я вообще ему понравилась. Но вернемся к сути! А суть вот в чем: что такого мы с Вильямом разглядели друг в дружке, раз решили пожениться?

* * *

Над Хейнсвиллской дорогой^[3] висела зловещая тишина. Много миль нам не попадалось ни одной машины. Было в этой дороге что-то гнетущее: взгляд выхватывал то пни по обочинам, то болота с мертвыми деревьями. В одном месте росли яблони с мелкими плодами, и, по словам Вильяма, это значило, что когда-то здесь были фермы, и так мы ехали некоторое время. Казалось, все слегка выжжено солнцем.

Затем нам попался знак с гигантской головой Санта-Клауса: РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ЕЛИ ЧЕРЕЗ 300 ФУТОВ. Но через триста футов мы ничего не увидели, все тот же однообразный пейзаж.

Я никак не могла избавиться от чувства страха. По обеим сторонам дороги тянулись болота с мертвыми деревьями, и засохшие стволы розовато поблескивали, и повсюду росли сорняки, чем-то похожие на клевер, я таких раньше не видела. Мы проехали мимо баптистской церкви — она стояла на пустыре, — и Вильям сказал: «Возможно, здесь Кэтрин вышла за Клайда Траска». Сказал он это с явным безразличием, будто считал, что его настоящая мать — это женщина, которая его вырастила, жившая в Ньютоне, штат Массачусетс, а та, кто жила здесь, его не интересует; такое у меня сложилось впечатление.

И тут — неожиданно — у дороги показался диван. Небольшой диван с цветастой обивкой стоял на обочине, просто стоял, а на сиденье валялась лампа. Но за ним начинался поворот на узкую дорогу, и, когда мы притормозили, чтобы получше разглядеть диван, я заметила указатель на Дикси-роуд. «Вильям», — сказала я, и Вильям резко свернул. На листке, который дала мне Лоис, было написано: «Дикси-роуд, последний дом», но поначалу никаких домов мы не видели, а потом мы проехали мимо хижины, перед которой стоял старик; голый по пояс, бородатый, он проводил нас полным ярости взглядом, на меня с детства не смотрели с такой яростью чужие люди, и я очень испугалась. Пошла грунтовка, и справа мы увидели два маленьких дома, потом долгое время мы не видели ничего и никого, и вот наконец показался последний дом. Похоже, он уже много лет стоял заброшенный. Такого крошечного домишки я в жизни не видела. Я росла в очень маленьком доме, но и тот был гораздо просторнее. Здесь же был всего один этаж, а в нем, похоже, только две комнаты. Рядом притулился крошечный гараж. Из-под плоской провисшей крыши дома — казалось, она вот-вот обрушится посередине — выглядывали бордовые стены.

Я не верила своим глазам.

Лицо Вильяма не выражало никаких эмоций — наверное, от шока.

— И здесь выросла моя мать? — сказал он.

— Может, Лоис перепутала адрес?

— Нет, перед поездкой я сам его нашел. Дикси-роуд.

Мы сидели в машине и смотрели на дом. Над гаражом нависали ветви дерева, захудалые кусты, росшие по бокам от крыльца, доходили до самых окон.

Это был очень — очень — маленький дом.

Вильям выключил зажигание, и повисла тишина. В доме было темно, сквозь стекла ничего не разглядеть. Я с трудом могла вообразить, как в этих комнатах живут люди. Весь участок зарос высокой травой, к стенам дома почти вплотную подступали молодые деревья. Два дерева даже проросли сквозь пол и готовую обрушиться крышу.

У Вильяма был такой потрясенный вид, что у меня сжалось сердце. И я его понимала: в жизни бы не подумала, что Кэтрин здесь выросла. Вильям бросил на меня взгляд:

— Готова?

— Поехали, — сказала я.

И тогда он завел машину и поехал дальше, дорога была слишком узкая, чтобы на ней развернуться, а когда мы уткнулись в тупик, Вильям, осторожно маневрируя, все-таки сумел развернуться, и мы поехали обратно. Старик по-прежнему стоял перед домом, провожая нас яростным взглядом.

Диван с обочины исчез.

— Это какой-то фильм ужасов, — сказал Вильям.

* * *

Наш самолет вылетал в пять, и в Бангор мы возвращались в молчании. Мы проехали мимо ресторана с облупившейся краской на фасаде, он явно закрылся уже давно, но на дверях висела табличка с квадратным шрифтом:

У МЕНЯ ОДНОГО ЗАКОНЧИЛИСЬ ЛЮДИ,

КОТОРЫЕ МНЕ НРАВЯТСЯ?

Немного спустя я сказала:

— Вильям?

А он мне:

— Что?

А я ему:

— Ничего. — А потом: — Вильям, ты женился на своей матери. — Я сказала это очень тихо.

Он посмотрел на меня:

— Ты о чем?

— Мы с ней очень похожи. Она тоже росла в нищете и, возможно, с отцом, который… В общем, она… Я не знаю, как тебе объяснить. Но ты выбрал тот же типаж. В мире столько разных женщин, а ты женился на такой, как твоя мать. Я… Я даже бросила своих детей.

Вильям притормозил у обочины. Он молча смотрел на меня. Я уже почти отвела взгляд, давно он так долго на меня не смотрел. Но тут Вильям сказал:

— Люси, я женился на тебе, потому что ты светилась от радости. Ты просто светилась от радости. А когда я наконец понял, где ты росла, — когда мы приехали к твоим родителям объявить, что женимся, — Люси, я чуть не умер, увидев, где ты росла. Я об этом даже не догадывался. И я все думал: «Как ей это удалось? Как можно расти в таком доме и стать таким жизнерадостным человеком?» — Он медленно покачал головой. — И я до сих пор не знаю, как тебе это удалось. Ты особенная, Люси. Ты — внеземное создание. Помнишь, когда нас возили к баракам, тебе показалось, что ты проскользнула между мирами? Так вот, я тебе верю, потому что ты — внеземное создание. На всем белом свете ты такая одна. — Затем он добавил: — Ты завоевываешь сердца, Люси.

И снова завел мотор.

Обдумывая его слова, я вспомнила, какое счастье захлестнуло меня, когда я села в машину миссис Нэш.

— Ах, Пилли, — тихо сказала я.

Но Вильям погрузился в молчание.

* * *

А потом он начал закрываться. Прямо у меня на глазах. Его лицо — странное дело, — лицо его в такие моменты почти не меняется, но все, что за ним, куда-то прячется. Он уходит в себя, вот что я пытаюсь сказать. И по пути в аэропорт его лицо стало как раз таким.