Ахейский цикл (сборник)

— Молодой хозяин?

Вопрос выдернул мальчика из сосредоточенности.

— Молодой хозяин? — еще раз повторила папина няня, которую язык не поворачивался назвать старухой. — Молодого хозяина хочет видеть его достопочтенная матушка.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Госпожа басилисса закончила утреннее омовение и велела передать, что хочет видеть своего сына.

Впилась, как клещ. Мальчик был слишком хорошо знаком с приставучестью папиной няни, чтобы упираться или спорить с Эвриклеей. Бывшая рабыня, давно уже вольноотпущенница, она умудрялась даже у хлебоедов вызывать молчаливое уважение. Во всяком случае, гаркнув папиной няне что-нибудь вроде: «Эй, старая! Принеси вина!», нахал неожиданно для себя сбивался на косноязычное мычание, краснел и вскоре начинал полагать, что вино из рук этой мегеры [226] вряд ли пойдет ему на пользу. Некоторые пытались подольститься к Эвриклее мелкими подарками, надеясь таким способом расположить к себе вдовую Пенелопу. Что ж, у каждого свое право на глупости.

226

Мегера— третья из Эриний, богинь мстительности и воздаяния за преступления.

Мальчик едва не забыл, что еще минуту назад сам намеревался переговорить с матерью.

— Хорошо. Передай: я уже иду.

— Да, молодой хозяин.

— И перестань наконец звать меня молодым хозяином! — вспылил мальчик. Гнев поднялся откуда-то из ; глубины желудка, где гневу не место; и причин для раздражения не было вовсе, кроме того, что сегодня особенный день, а до вечера уйма времени. — Оставайся ты рабыней, я бы еще понял... Дула [227] ! Какой я тебе хозяин?! Ну скажи на милость: какой?!

227

Дула — вольноотпущенница из бывших рабынь (апелевтер), после обретения свободы оставшаяся служить в прежнем доме.

Губы папиной няни тронула легкая улыбка, больше похожая на тень:

— О да, я дула. Я стала ей задолго до твоего рождения, молодой хозяин. Знаешь, это были лучшие годы моей жизни... Матушка ждет. Не стоит заставлять ее ждать дольше обычного.

По дороге в гинекей Телемах размышлял о том, что отцу няня постеснялась бы сказать такие слова. Ладно. Проплыли.

Эвриклея шла рядом, грустно улыбаясь. В этом юноше, которому, очевидно, не суждено вырасти по-настоящему, сошлась вся любовь вечной нянюшки. Хорошо, что он мало похож на отца. Это было бы слишком больно. Хорошо, что все-таки похож. В малыше, жемчужиной в раковине, прячется отцовская порода, но глубоко, глубже, чем хотелось бы. Ежедневно видеть, любить и сравнивать, сравнивать... Он думает, все вокруг сдались, неожиданно поняла старая няня. Он так думает с самого начала. Полагает, будто воюет один на один со всем миром, и это делает его еще более уязвимым и еще меньше похожим на отца. Он просто не видит, что у маленькой армии под названием «семья Одиссея» происходит бой за боем. День за днем. Все эти три года. Он ничего не видит, закрыв глаза ладонями предвзятости, и потому обижен на весь свет. Пусть что-нибудь сделает. Пусть сделает хоть что-нибудь. Даже если это будет связано с риском. Даже если будет угрожать его жизни. Няня понимала: узнай хозяйка ее мысли, не миновать скандала. Пусть. Маленькой армии нужно подкрепление, серьезное подкрепление, а не обиженный мальчик, считающий, что настоящую войну ведет он сам. Маленькой армии надо продержаться. День. Неделю.

Вечность.

Рыжий безумец однажды вернется, что бы ни говорили по этому поводу все оракулы мира.

— Утри сопляку нос! — заорал вслед козопас Мелан-фий, ударяя ребром ладони по сгибу локтя. Подождал, оставив на лице щербатую ухмылку. Жаль, не обернулись. И игроки в коттаб, увлеченные сражением, забыли откликнуться дружным гоготом.

Такая хорошая шутка пропала зря.

— Эх! — горестно вскрикнул один из игроков, глядя, как медленно тонет мисочка его соперника. Подставлять лоб под увесистые щелчки — дело не из приятных. Левая мисочка, перегруженная жребиями камешков, шла ко дну чана, словно чья-то судьба, переполнившаяся ожиданием.

%%%

Зеркало из полированного серебра отражало правду, и правда была вполне приемлемой.

Если глядеть сквозь ресницы.

«Надо отослать мальчика к деду. Хотя бы на два дня», — думала Пенелопа, пока рабыня расчесывала гребнем ее густые, до сих пор не тронутые сединой волосы. Рыжие вообще плохо седеют. Вплотную приблизясь к сорокалетнему рубежу, вдова Одиссея-Ушедшего была еще хороша собой. Сказывалась кровь матери, долинной нимфы; вернее, не кровь, а легкая, еле заметная примесь серебристого ихора в жилах. Вполне достаточная, чтобы старость дольше обычного помедлила на пороге, прежде чем войти без стука. Таких женщин — зрелых, опытных-полногрудых, с понимающим материнским прищуром ярко-зеленых глаз — любят неоперившиеся юнцы. Среди стервятников с лихвой хватало подобных птенчиков. Правда, за каждым тенью маячил куда более клювастый-когтистый отец или дядюшка, метящий удачно пристроить родственничка кчужому дому. К чужому делу.

К чужому телу — шутка, подлая тем больше, чем вернее она грозила перестать быть шуткой.

Но птенчикам зачастую было не до теней, более реальных, чем они сами. Кое-кто мечтательно облизывался, воображая себе бурные ночи с вдовой... с бывшей вдовой Одиссея-Хитреца, ныне его, птенчика, покорной и любящей супругой, наверняка знающей кучу всяких бабьих штучек на ложе. Этот кое-кто облизывался, даже заваливая в угол податливую рабыньку. Прикрыв глаза, тешил минутную похоть, представляя в своих объятиях рыжую эпоху. Наверное, стервятника это возбуждало. Наверное, так ему казалось, что он на самом деле, по праву и достоинству, обладает наследством знаменитого героя, а значит, в какой-то степени — самим героем, удовлетворяя

гордыню, будто противоестественную мужскую склонность.

Говорят, Деянира Калидонская перед самоубийством вела себя не как последняя жена великого Геракла, а как последняя нимфа в компании прыщавых сатирисков, упившихся до беспамятства. Тоже небось в благословенной Этолии расплодилась куча птенчиков, полагавших себя равными Гераклу хотя бы в одном, совершенно определенном смысле.

Перья врастопырку.

Если бы они наконец поняли, что Пенелопа не знает никаких штучек. Не успела выучить. Не дали. Если бы они... Ну и что? Что изменилось бы? Ничегошеньки. Когда эвбеец Навплий тайком явился на Итаку, уговаривать басилиссу сойтись с его двадцатипятилетним внуком, Дрянной сводник был уверен в успехе. Ведь за его спиной убедительно расправляли крылья многие победы Навплиева красноречия: Клитемнестра Микенская, Айгиала Аргосская, Меда Критская... Отчего бы Пенелопе Итакийской не присоединиться к выдающемуся списку?! Облизывался, стервец, расписывая исключительные достоинства потомка. Его родство с семьей свекра: все-таки ььщ Паламеда Навплида, увы, ныне покойного героя войны, и красавицы Марпессы, старшей дочери Лаэрта. Наклонялся к самому уху, горячо дышал, убеждая. Женщины быстро стареют без мужской ласки, говорил он. Хранить верность мертвецу — глупость, говорил он. Еще большая глупость ежедневно ложиться спать, чтобы увидеть настоящего мужчину только во сне. Частично эвбе-ец был прав: Пенелопе ночами действительно снился мужчина на ее ложе. Всегда. Год за годом. Один и тот же мужчина: рыжий, коренастый, сумасшедший и слегка хромой — когда, задумавшись, он вставал с ложа, чтобы уйти на войну.

Один и тот же.

Год за годом.

Меньше трех лет настоящей жизни, после переезда вздорной девчонки из мачехи-Спарты на Итаку, вдруг ставшую родиной — и двадцатилетие проклятого сна, перемежаемое буднями жены, потом соломенной вдовы; потом — просто вдовы. Наверное, у настоящих женщин бывает иначе. Клитемнестра Микенская, Айгиала Аргосская, Меда Критская... [228] Все живы-здоровы; счастливы своей изменой. Боги дремлют, глядя мимо. Наверное, рыжая басилисса — женщина только с виду, пустая кукла без страстей, даже если она хорошо сохранилась, и седина обходит ее стороной. Наверное, так не бывает, не было, не должно быть; наверное, это ее глупая, безнадежная война против самой себя и всего мира. Сегодня надо быть красивой. Война продолжается, и грешно пренебрегать оружием, находящимся под рукой. Сегодня она лишний раз улыбнется Амфиному, самому опасному из стервятников хотя бы потому, что — самому обходительному и добросердечному. Улыбнется, заговорит о пустяках. Позволит коснуться себя. Пусть это увидят все. Пускай начнут волноваться, прикидывать, угадывать истинность или ложность намека на выбор; пусть испробуют способы очернить возможного избранника.

228

Клитемнестра Микенская будет убита сыном, Меда Критская — любовником, Айгиалу Аргосскую повесит отец ее Любовника на воротах акрополя.

Это даст еще день.

Неделю.

Если бы она ясно понимала, чего ждет. Мертвым дарована беспамятность. С Запада не возвращаются. Значит, вечному сну о рыжем безумце суждено продолжаться до самой смерти. Пенелопа оттягивала новое замужество вовсе не из-за слепой веры в возвращение мужа. " Тайная сердцевина, которую женщина вслух никогда не называла любовью, все равно навеки с ней: захоти отнять — надорвешься. Быть может, она даже сумела бы отдаться второму супругу: равнодушно, как делают необходимую, но постылую работу. Но сын! Ее мальчик! Будь рыжая басилисса глупа как пробка, и то становилось ясно: цена обещаниям стервятников — гнилая смоква. Усыновить Телемаха? — Конечно! Признать его право наследования? — О чем речь! А речь шла о другом: выйди рыжая замуж вторично, и ее сын вскоре сорвется со скалы или сгинет в море. Право наследования — слишком важная вещь, чтобы соблюдать клятвы. Маленькая армия под названием «семья Одиссея» вела непрерывный бой. Начиная с того дня, когда первый стервятник объявился на острове с предложением руки и сердца. Им-то и был внук Навплия. Остальные явились позже, когда слухи о гибели Одиссея-Лукавого окрепли, выпятили бляхи панцирей и медным строем двинулись завоевывать простор. Свекор тогда еще не вернулся из-под Айгюптоса, и стервятники втайне надеялись на его исчезновение тоже. Они были ласковы и убедительны, они приезжали и задерживались, располагаясь в доме, в городе, на склонах Этоса и Нейона; с ними приезжала свита — крепкие, хорошо вооруженные молодцы с глазами бойцовых собак. Они и вели себя, будто собаки: тихо-мирно до поры, до приказа хозяина.

Десять стервятников в действительности означало сотню или две чужих людей. Двадцать — от двух до четырех сотен. Пятьдесят? Нет, их стало пятьдесят уже после, по возвращении тяжелораненого свекра. А вскоре: сто с лишним.

Испугались. Дрогнули.

Имя Лаэрта-Пирата еще звучало зврном бронзы в их ушах, а также в ушах теней за их спинами. Нельзя было давать повод к обидам. Сватовство — дело мирное. Гость Дарован богом; гостеприимство — удел богобоязненных. Но вместо Лаэрта-Пирата домой вернулся больной старик, пластом лежащий на кровати. И осмелели. Сбились .в кучу, пошептались. Приняли решение. Через неделю Итака угодила в морскую блокаду. Корабли стервятников расположились заставами со всех сторон; уроженцы Зама, Закинфа и Дулихия, превосходно разбираясь в здешних водных тропах, железным занавесом огородили ба-силевию Одиссея-Забытого. А в загородном летнем домике медленно выздоравливал некий Лаэрт, под надежной опекой людей с собачьими глазами. Только преданность в этих ласковых глазах была иного рода.

Маленькая армия под названием «семья Одиссея» угодила в котел. Крепость в осаде, и враг стоит под стенами. Предлагая самые выгодные, самые роскошные и почетные условия сдачи.

— Ах!

Гребень больно дернул прядь волос. Рабыня вздрогнула, зажмурилась в ожидании выволочки. Но Пенелопа уже думала о другом, не замечая, как уходит мелкая, пустячная боль. Длинные пальцы женщины барабанили по краю столика, уставленного флакончиками с притираниями и шкатулочками для мазей.

Ритм.