Аистов-цвет

И мне от этих слов стало легче, словно я Лариону поставил памятник. Теперь я знаю: есть на земле его могила и зовет нас вернуться к ней. И разве это не сбудется? Какое же это счастье — опять почувствовать прикосновение веры!

— А запомнили вы, хлопцы, ту могилу?

— Как не запомнить. Знаем, знаем, где мы ее выкопали. И она говорит нам: оружие из рук не выпускать. Видишь, где я стою, — продолжал Янош Баклай. — И не справил, Юрко, я свою свадьбу, потому что главное было — не выпускать из рук оружие. Слушай, как было. Только добрался я до Бычкова и Рахова, сразу же начали подступать румыны. И я сказал своей Магдушке: «Некогда нам сейчас, моя косичка, свадебную песню петь. Веду хлопцев туда, где сливаются ручейки в большую реку. И мы вольемся таким ручейком. А из этого всего большая вода получится». Не один я, Юрко, пришел, не один. Вон мои хлопцы. И все уже при оружии. А твоя сестричка Василинка с Магдушкой осталась. Обе долго провожали нас на горных тропах и приказали без свободы не возвращаться.

Так мы беседовали, пока шла переправа через Тису. Такие были у меня две радости на дороге, по которой мы отступали на Мишкольц.

XII

Все ярче, краснее говорила на своем языке весна по тем дорогам, где мы отходили.

Будто хотела развеселить нас, сказать, что и революция наша еще сможет так же расцвести. И после встречи с Каролем и Яношем эта надежда радугой вошла и в мое сердце, хоть мы и не наступали, а отходили. Только жгла настойчивая мысль: довел ли Молдавчук своих и моих хлопцев туда, куда должен был привести. Словно все, что постигло нас, случилось именно потому, что их не было в боях ни под Королевом, ни под Чопом. Будто они должны были решить: отступать нам перед румынами и чехами или нет?

Но меня тревожило другое: что случилось с хлопцами, которые отозвались на мой клич? Что, если мне не суждено больше их увидеть?

Молдавчука с его хлопцами я не встретил и под Мишкольцем, куда по приказу из Будапешта стягивались отступающие части Красной Армии.

Мишкольц…

Каждый человек помнит, на какой дороге, где ему улыбалось счастье. Мне оно дохнуло в лицо с майским весенним ветром там, под этим городом.

Когда наша бригада подошла к городу, там уже были чехи. Но наше голое и босое воинство, носившее винтовки на веревочках, измученное и голодное, подойдя туда, высекло из своего сердца веру, что оно — сила, что может побеждать.

«Воины красные! Сколько узнали вы нужды и неволи от хитрых панских хищников. И попы тянули из вас соки, и нотари и жупаны всякие вами командовали, расправлялись, как хотели. А что творил с вами кинштар — лукавая мадьярская государственная собственность на леса, поля и на все, что хотите. За какие такие гроши вы работали на нее? И отобрали у вас веру, школу, и язык родной, и землю, и все пастбища. А на шею вашу посадили панских чиновников. Но вот блеснуло вам новое ваше право. Сказало: «Кто не работает, тот не ест».

И панов, кинштара не стало. Не высылают вам больше в села чиновников, сами начали выбирать себе правителей, открывать свои школы, делить панские леса, пастбища. И веру, вижу, больше не унижают.

И как бы дальше зазолотилась ваша жизнь, если бы не чужеземная антантовская напасть, которая прется на нашу землю, хочет погасить новые огни. И вот настало время сказать, что мы сила, что можем за себя постоять. Мы должны вернуть себе Мишкольц.

Такие слова вызванивали в сердце каждого красного русинского воина под Мишкольцем, а вражеские пушки били, не переставая, чехи гнали сюда полк за полком и уже подходили румыны, чтобы соединиться, подать чехам руку, а нас забрать в неволю.

А мы шли и шли вперед, бросали гранаты, били минометами. И где сила бралась, где бралось геройство, когда было нас в несколько раз меньше, чем врагов. Но где отвага, там и счастье. Я тоже его почувствовал, в каждой клеточке тела звенело оно, подавало свой голос: «Вперед, вперед! Должны победить и взять Мишкольц».

Так все и получилось! Через три дня после того, как взяли мы этот город, чехи и румыны тихо подкрались, опять хотели его захватить. И кто, кто первым отозвался выстрелами и отогнал их дальше? Наши красные, русинские воины.

Как радостно чувствовать свою силу в бою и идти, идти вместе со всеми вперед. И как же тяжело бывает, если выпадешь из этого боевого бега. И кто тебя вырывает, Юрко? Та же пуля-дура, что уже один раз вырвала меня из боя под Харьковом.

А теперь уже Мишкольц. И я опомнился только в Хатване, в госпитале, который разместился в имении бывшего сахарного магната Дайча, недалеко от Будапешта. Революция согнала его с нажитого добра. Он удрал куда-то за границу, а теперь здесь лежали тяжелораненые, больше всего из русских военнопленных, примкнувших к венгерской революции.

И я такой, наверно, был, потому что ничего не помнил, не понимал, где я, а все дальше летел в высоком боевом порыве и кричал:

— Взяли Мишкольц, а теперь давай Шао-Сен-Петер! Кароль, слышишь меня? Янош, где ты?

Да вряд ли кто кого мог здесь услышать: вокруг стоял сплошной крик, тот самый крик, с которым шли мы в самую гущу штыкового боя, откуда вынесли меня уже без памяти.

Я лежал здесь, в Хатване, на госпитальной койке и кричал:

— Берем Шао-Сен-Петер! Кароль, Янош.

А когда, не помню на какой день, я открыл глаза, передо мной стояла ласковая сестра милосердия и просила:

— Выпейте хоть немножко свежего кофе. Пригубите. Все самое тяжелое уже прошло, будете жить, родных своих увидите, невесте или жене скажете доброе слово.

А я на эти ее ласковые слова шептал:

— Улечка! Это ты, ты пришла ко мне. Мы уже взяли Шао-Сен-Петер, уже расступились горы, и ты около меня. Давай поищем Яноша, где он? Пусть и он идет с нами и со своей Магдушкой, справим вместе свадьбу. Уже нет ни румынов, ни чехов, а есть люди, есть наша правда. И она нам скрипками поет, чтобы мы были счастливы.

Рану я получил в грудь, и она во мне горела, и все мои слова от нее были огненные, а сестра милосердия смотрела так ласково на меня. И уже я увидел, что это не Уля, а другая девушка. И от этого сестра еще радостнее улыбалась и все повторяла:

— Будете, будете жить, солдатик!

А потом слезы упали на мою грудь из ее глаз, они такие большие катились по ее щекам, а я думал, что это слезы нашей революции. И почему это они льются, если революция наша идет вперед? Почему? И я спросил у сестры:

— Кого-нибудь потеряли, что плачете?

А она мне ответила:

— С радости плачу, солдатик, что вы уже при памяти, что горячка у вас прошла. А теперь выпейте, выпейте немножко кофе.

Она подносила к моим губам чашку, и я пил маленькими глотками это сладкое живое тепло.

Теперь я уже ясно видел, что вокруг меня лежат тяжелораненые, и все русские военнопленные. Я припомнил Лариона, и теперь не рана моя в груди заболела, а сердце. И только одно могло избавить от этой боли — идти, идти по дороге на Шао-Сен-Петер. Мне казалось: если бы я туда дошел, все, кого потерял, вернулись бы.