Акак

Сыра надо купить. Не могу, не могу просто без сыра! Я люблю такой сорт сыра – Brie. Он недорогой, но очень вкусный. Так нет же его, нет уже месяц как в магазине. Закончился, и не предвидится поставок. А как я думаю, обрадовался бы жизни, появись наконец этот сыр, мой любимый сыр! И вам рекомендую, вы поймете, что значит жизни радоваться. Ну а пока покупаю обычный, какой-то там костромской – говорю ж, тяжело мне без сыра… У всех есть маленькие слабости. Хорошо же, что они маленькие! Не дай нам бог больших.

Вот вроде все и рассказал, не знаю, что еще… Ничего не происходит. Нет событий-то! Будут события – буду радоваться. Первым буду радоваться, говорю вам! А так… даже не красят в новый цвет заборы, клумбы: раньше экспериментировали каждый год с расцветкой, а теперь все одно – зеленый, желтый… Кризис! Кризис в головах… Район как яичница с луком, и жизнь такая же. Заборы красят, а дерьмо не убирают… Эх!

Да, раз уж к слову… Вот говорят – в дерьмо если наступишь утром, день предстоит хороший. Хороший – значит, радостный. Но я, если честно, придерживаюсь такого мнения: радоваться жизни можно и без этого. Я не хочу радикальных способов. Кто-то вообще вон прыгает куда-то, летает, чтобы выжать из жизни радость, как из лимона, ей—богу, а жизнь-то сочится радостью: просто подставь под нужным углом нож, и радость сама стечет… Вот только знать бы угол – знал бы, давно бы радовался!

Вообще же, говоря начистоту, я мог быть заметным человеком. Я даже мог получить грант. Заметным – вот что значит быть счастливым. Но грант мне не дали, нашлись ребята и поумней, и повеселее, и посовременнее. Вот дали бы мне грант – и можно было б радоваться жизни. А так – работай впустую, пей в пятницу пиво, и никто тебя не заметит. А зачем работать, если не заметят? Зачем работать, если не дадут грант? Не дадут… радоваться этой… жизни.

Но чего говорить, что там! Вот только этой зимой! Этой зимой я еще думал по—другому. Зимой совсем прижало – снег, тоска кругом… бескрайняя. И казалось: вот только весна наступит, сирень зацветет, и я начну, наконец, радоваться жизни! А сейчас уже и весна прошла, и вроде бы лето в самом разгаре… И вот я сижу на автобусной остановке. Проезжают автобусы, но я не захожу в них – мне никуда не надо. Я пошел гулять и забыл зонтик. И теперь вот нашел укрытие под навесом остановки. Но солнце уже вышло, и последние капли стекают, как из выкрученной чьими-то сильными руками тряпки, на проезжую часть… Сейчас, сейчас только дождь кончится, и я смогу наконец радоваться жизни!

Уж я-то сумею!

Надеялся, что заметят

Бывало и совсем отчаяние. Бывало недоумение. А случалось и совсем легкое, почти воздушное ожидание. Не надежда – уверенность, что иначе и быть-то не может. Иначе неправильно.

С нее и начиналось все когда-то.

Когда я шел на замызганный старый склад на окраине города вдоль разрушенных железнодорожных путей… Когда я первый раз поднимал голову к потолку и видел огромную надпись маркером на драном одеяле: «Добро пожаловать в ад» – у рабочих людей отменное чувство юмора. Когда поднимался наверх, в кабинет начальства, когда ехал в офис – престижное здание в центре, подписывал документы. «Принимается на работу… как сборщик-разнорабочий… с зарплатой… ноль целых, ноль десятых»…

– Выпиваешь? – спрашивали меня.

– Да нет, не особо, – неуверенно отвечал я. Будто бы это главное!

Я не сомневался тогда, что все будет иначе. Не сомневался, что меня увидят. Что мне скажут:

– Ты посмотри на себя. Ты способен на большее. Ты можешь больше! Что ты здесь делаешь?

И я представлял, как отвечу:

– Ну, где-то же надо работать… Как-то ведь надо жить.

– Но почему ты претендуешь на такую работу? – удивленно (в моем, опять-таки, воображении) спрашивали те, из офиса. Ну, или другие.

– Так у меня нет опыта… Нет связей. А без этого куда?

– Доделай здесь все и сворачивайся. Тебя ждут другие дела, будешь помощником гендиректора с завтрашнего дня.

Я бы закончил, смущенный, но радостный, свой последний рабочий день.

– Ну посмотри на себя, – сказал бы мне в том же офисе – красивом, просторном, светлом – большой и улыбчивый босс. – Ну какой ты разнорабочий? Какой ты сборщик? Побойся Бога!

– А кто я? Кто я? – спрашивал бы я, открытый миру, людям.

– Ты не знаешь? – луч света, блеснувший в окне, заставил бы меня зажмуриться.

– Я люблю рисовать, – начал бы я неуверенно. – Говорят, получается. Но развивать надо. На гитаре умею играть. Ну, немного. Стихи! – тут мой голос дрогнул бы. – Я еще сочиняю стихи. Только, знаете… – тут бы совсем замялся. – Времени нет. Понимаете, нет ни на что времени. Потому что нужно работать сборщиком. Разнорабочим. С девяти до двадцати трех.

На этом моменте в разговор вступила бы женщина, одетая в черный деловой костюм, в очках, с волосами, собранными в пучок. Я видел ее на складе, она проверяла, не прячется ли кто из парней по углам, не убивает ли время впустую, пока одну машину разгрузили, а следующая вроде не пришла.

– А тебе мама в детстве не говорила, – спросила бы она строго, но доброжелательно, прикрыв жалюзи. И в офисе бы стало так темно, как только и нужно для разговора о самом важном. – Что в жизни есть всего лишь две профессии: рабочий и начальник? Играть на гитаре, чего-то там рисовать, – она произнесла бы эти слова будто выплевывая, стремясь скорее избавиться от них, как от остатков пищи между зубов. – Писать стихи… – последнее было бы ей отвратительнее всего. – Это все не работы? Так не живут люди…

Она подошла бы ко мне вплотную и усмехнулась, глядя в лицо.

– Это все блаж-ж-жь. Этого нет.

– Но как же? – спросил бы я. – Люди живут…

– Это другие люди, – оборвал бы меня босс. – Другим можно. Но тебе – нельзя.

– Давай не заострять на этом внимание, – произнесла бы устало женщина.

– Эти люди нас не интересуют, – сказал бы мне босс сурово. – Но ты, я вижу, парень смышленый. Тебе рубашка и галстук пойдут куда лучше, чем эта синяя роба. Я расскажу, что делать. Я помогу. Ну, а дальше ты сам.

Будучи сам маленьким боссом, сидя в теплом офисе у монитора, я заработаю раза в три… больше бери – в пять! – чем на том складе—«Добро пожаловать в ад». От удовольствия я жмурился, ведь все, что мне было нужно от жизни – больше денег и времени. Чтобы играть. Рисовать. Писать.

А потом я просыпался. И шел в очередной сетевой гипермаркет, заходил с черного хода, где меня всякий раз шмонали, словно самого злостного зэка, и кроме водителей фур с товаром да начальников секций, которых всегда было больше, чем их подчиненных (да и самих секций), до меня никому не было дела. Годы шли, и возможностей, что заметят, становилось все меньше. Глупая уверенность сменилась робкой надеждой, ну а потом и надежды не стало.

Пару лет я работал в офисах, но на таких должностях и с такими людьми, что, ей—богу, с тоской вспоминал ад… вернее, склад и наш маленький, но сильно пьющий… то есть дружный коллектив. В офисах уже было бесполезно ждать, что кто-то протянет руку и заберет. Куда? Ведь я уже был в офисе, а других работ, как я объяснили в детстве, не бывало.

Сначала я бросил писать стихи. Это занятие стало казаться нелепым, смешным… Если когда-то я ими гордился, читал друзьям и отправлял девочкам, то теперь стал понимать: гордиться нечем. Что жизнь – совсем не стихи, а стихи – не жизнь, и их не свести друг к другу, не примирить. Я задавил в себе стихи, и мне стало чуточку легче.