Акакий Башмачкин и Его Шинель
Шрифт:
Любопытны также и колебания Гоголя при выборе фамилии для героя. Так, фамилия Акакия Акакиевича первоначально была Тишкевич. Далее Гоголь колеблется между двумя формами - Башмакевич и Башмаков. Но и эти фамилии не кажутся ему подходящими, пока, наконец, не сделан окончательный выбор - Башмачкин.
Другим важным элементом, определяющим своеобразие "Шинели" является речь героев.
Своим действующим лицам в "Шинели" Гоголь дает говорить немного, и их речь особенным образом сформирована, так что несмотря на индивидуальные различия, она никогда не производит впечатления бытовой речи, она всегда стилизована. Речь Акакия Акакиевича входит в общую систему гоголевской звукоречи и мимической артикуляции - она специально построена и снабжена комментарием: "Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частию предлогами, наречиями и, наконец,
"Так же выискана и собственная речь Гоголя - его сказ, отмечает Б.О. Эйхенбаум (85, 320).
– В "Шинели" сказ этот стилизован под особого рода небрежную, наивную болтовню. Точно непроизвольно выискивают "ненужные" детали: "по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова." Или сказ его приобретает характер фамильярного многословия: "Об этом портном, конечно, не следовало бы ничего говорить, но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда". Комический прием в этом случае состоит в том, что после такого заявления характеристика Петровича исчерпывается указанием на то, что он пьет по всяким праздникам без разбору. То же повторяется и по отношению к его жене: "Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к сожалению, о ней немного было известно, разве только то, что у Петровича ест жена, носит даже чепчик, а не платок: но красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею, одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос" (2, т.3, 115).
Известно, что Гоголь отличался особым умением читать свои вещи. Об этом имеются многочисленные свидетельства его современников. Князь Д.А.Оболенский вспоминает: "Гоголь мастерски читал: не только всякое слово у него выходило внятно, но, переменяя часто интонацию речи, он разнообразил ее и заставлял слушателя усваивать самые мелочные оттенки мысли. Помню, как он начал каким-то гробовым голосом: "Зачем же изображать бедность, да бедность... И вот опять попали в глушь, опять натолкнулись на закоулок." После этих слов Гоголь приподнял голову, встряхнул волосы и продолжал уже громким и торжественнвм голосом: "Зато какая глушь и какой закоулок!" Засим началось великолепное описание деревни Тентентикова, которое, в чтении Гоголя, выходило как будто писано в известном размере... Меня в высшей степени поразила необыкновенная гармония речи. Тут я увидел, как прекрасно пользовался Гоголь теми местными названиями разных трав и цветов, которые он так тщательно собирал. Он иногда, видимо, вставлял какое-нибудь звучное слово единственно для гармонического эффекта" (58, 943-944).
О манере Гоголя читать свои произведения вспоминает также и И.И.Панаев: "Гоголь читал неподражаемо. Между современными литераторами лучшими чтецами своих произведений считаются Островский и Писемский. Островский читает безо всяких драматических эффектов, с величайшею простотою, придавая между тем должный оттенок каждому лицу; Писемский читает, как актер, - он, так сказать, разыгрывает свою пьесу в чтении. В чтении Гоголя было что-то среднее между двумя этими манерами чтений. Он читал драматичнее Островского и с гораздо большею простотой, чем Писемский" (59, 174).
В.Набоков определяет движение повести следующим образом: "Повесть движется так: бормотанье, бормотанье, лирическая волна, бормотанье, лирическая волна, бормотанье, фантастическая кульминиция, бормотанье, бормотанье, и назад в хаос, из которого все это явилось" (57, 119).
Если присмотреться повнимательнее, то определенный Набоковым характер движения гоголевской повести ("бормотанье, бормотанье, лирическая волна, бормотанье") во многом повторяет изгибы голоса чтеца. "Шинель" - повесть словно бы созданная не столько для чтения, сколько для произнесения вслух.
Данную особенность восприятия на слух гоголевской "Шинели", Б.Эйхенбаум трактует следующим образом:
"Все это указывает на то, что основа гоголевского текста - сказ, что
текст его слагается из живых речевых представлений и речевых эмоций. Более того, сказ этот имеет тенденцию не просто повествовать, не просто говорить, но мимически и арутикуляционно воспроизводить - слова и предложения выбираются и сцепляются не по принципу только логической речи, а больше по принципу речи выразительной, в которой особенная роль принадлежит артикуляции, мимике, звуковым жестам и т.д. Отсюда - явление звуковой семантики в его языке: звуковая оболочка слова, его аккустическая характеритика становится в речи Гоголя значимой независимо от логического или вещественного значения" (85, 324).Стиль "Шинели" Гоголя - это стиль непринужденного повествования, когда рассказчик нередко отклоняется от главной линии развития действия и обогащает центральное многочисленными вставными эпизодами.
"Особенно резко, - пишет Б.Эйхенбаум, - запечатлен этот стиль сказа в одной фразе: "Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде". Если к этой фразе присоединить все многочисленные "какой-то", "к сожалению, немного известно", "ничего не известно", "не помню" и т.д. то получается предсталение о приеме сказа, придающем всей повести иллюзию действительной истории, переданной, как факт, но не во всех мелочах точно известной рассказчику" (85, 320).
Гоголь охотно вставляет промежуточные элементы: о просьбе одного капитана исправника ("не помню, какого-то города"), о предках Башмачкина, о хвосте у лошади Фальконетова монумента, о титулярном советнике, которого сделали правителем, после чего он отгородил себе особую комнату, назвавши ее "комнатой присутствия".
Первоначальный вариант "Повести о чиновнике, крадущем шинели" отличался еще большею стилизацией под непринужденную болтовню. В окончательном варианте Гоголь сгладил такого рода приемы, уснастил повесть каламбурами и анекдотами, несколько изменив при этом первоначальных композиционный слой.
Далее, путем анализа гоголевской манеры чтения, Эйхенбаум приходит к выводу, что "сюжет у Гоголя имеет значение только внешнее и поэтому сам по себе статичен <...> Настоящая динамика, а тем самым и композиции его вещей - в построении сказа, в игре языка. Его действующие лица - окаменевшие позы. Над ними в виде режиссера и настоящего героя, царит веселящийся и играющий дух самого художника" (85, 97).
Однако тезис, что все действующие лица Гоголя являются "окаменевшими позами", представляется спорным. В "Шинели" Башмачкин ни в коей мере не является персонажем статичным, застывшим. Напротив, на протяжении всей повести мы можем проследить движение и развитие образа Акакия Акакиевича, приобретение героем новых черт и качеств, котрые ни в коем случае не проявились бы, являйся он "окаменевшей позой".
Даже и в отношении "Мертвых душ", которые чаще всего приводятся в качестве примера "окаменевших поз", застывшей галерии портретов помещиков: Манилова, Собакевича, Коробочки, Ноздрева и Плюшкина - нельзя однозначно говорить об их статичности. Ведь во втором томе "Мертвых душ", по замыслу Гоголя, планировалось "возрождение" Плюшкина, и выход его из "величайшего обмеления". Плюшкин, равно как и Чичиков, должны были встать на начало того пути, который привел бы их к спасению.
В композиции "Шинели" ни один из многочисленных событий и вставных эпизодов не представляется случайным. Так, не случайно выбрана и дата рождения Акакия Башмачкина: мальчик родился "против ночи... на 23 марта" и рождение его унесло жизнь его матери. Вообще, март является одним из самых излюбленных месяцев Гоголя. В виде "мартобря" март присутствует в "Записках сумасшедшего", в марте случилось "необыкновенно странное происшествие" с носом майора Ковалева, в марте рождается и сам Акакий Акакиевич.
"Можно предполагать, что март привлекал писателя своей порубежностью, расположением между зимой и весною; это обстоятельство могло быть и, по всей видимости, было одним из слагаемых в психологической и социальной обусловленности "переходного" положения героя <...> Примечательно и усиление Гоголем семантической значимости месяца максимальным приближением даты рождения ко дню весеннего равнодействия, наблюдаемого (20) 21 марта..." замечает Ф.Евсеев (29, 32).
Впрочем, вполне возможно, что любовь Гоголя к марту объясняется куда проще: и сам писатель родился в марте, 19 числа по старому стилю.