Акимуды

На единственном постоялом дворе можно съесть солянку и сходить в туалет за десять рублей. Но участникам войны доживать хорошо: они платят всего только пять. Вокруг – сумрачные контуры сопок, некоторые высокие, – здесь и сейчас легко летом откопать гранаты и кости тех, кто мог бы ходить в туалет за пятерку, но не случилось – погибли за родину. Впрочем, в платный туалет вообще никто не ходит. Дальше нарываешься на шлагбаум – в приграничную зону пускают только по паспорту, и это недавняя поблажка властей: еще в прошлом году требовалось специальное приглашение, так что в кисло пахнущий своими отходами город Никель хохла уже не пустят, а за Никелем – новый шлагбаум: мы в нашей зоне окопались, навечно. Зачем окопались?

А вдруг нас кто-то увидит. Увидит, как мы по Никелю вечером идем, втянув головы в плечи, понурые, недоделанные. Или как на постоялом дворе в платный туалет не заходим, десятку жалко – ссым в снег. Наведут из-за границы на нас бинокли, а мы в снег ссым, себя позорим. Ничего у нас не получается, хоть плачь – потому что мы однорукие. В домах у нас в Никеле холодно, четырнадцать градусов, не больше, ветер гуляет, зубы ноют. Однорукие пасынки однорукой родины, мы достойны друг друга.

Ну, понятно, пересекаешь границу с Норвегией – мир меняется, вместо тундры растут леса, вместо карликов ходят высокие викинги. На сопках горят огни домов, у входа факелы, жаркие деревянные дома без занавесок, в ресторанах подают не только семгу, но и крабов и лобстеров, к ним – эльзасские вина, – на глазах вырастает арктическая Калифорния. Русский человек порой смекалист, особенно рыболовы. Туда, в арктическую Калифорнию, в приграничный город Киркенес, уплыл наш славный рыболовецкий флот – подальше от мурманских портовых поборов. Да и русские люди в Норвегии ходят, расправив плечи, еще не викинги, но уже не совсем ваньки-встаньки. Может быть, они менее одноруки, чем их родина – но тут на мой вызов явилась родина.

В Киркенесе был фестиваль, взрывались в небе фейерверки, по вечерам люди много и весело пили. В одной веселой компании оказывается девушка – по виду наша поморка, с черными волосами, немного странная, глаза у нее странные, смотрят из-под очков. Она то оживляется, то отключается – такие перепады настроения. Ко мне, наконец, подсаживается – подвыпившая, щеки красные, губы красные – раскраснелась. Объясняет: она – не простая, проживает на работе в высокой приемной, в Москву звонит по вертушке на самый верх – цену себе набивает. Я киваю, тихо радуясь ее нелепой, но буйной красе.

А вы меня в гостиницу не проводите? Тут недалеко. Ну, да. Тут все недалеко. Снег хрустит. Норвежский народ катается глубокой ночью на коньках на центральной площади возле гостиницы. Музыка тихо играет. Поднялись к ней в номер. Что будем пить? Вываливает из сумки на кровать три разные бутылки крепкого алкоголя. Ну, эту, клюковку. Наливаем. Она: мне жарко, хочу в ванну, в душ. Ну, хорошо, говорю, давай. И ты со мной? Как скажешь. Только я, – говорит, – однорукая. И верно, смотрю – у нее на левой руке надета черная перчатка. Мне стало немного не по себе: у меня никогда до тех пор не было одноруких девушек, я не знаю, как с ними обходиться. Некоторые возбуждаются на ущербность, об этом в книжках пишут, а некоторые в ужас приходят. Вот интересно, думаю, что будет? Она начинает с себя снимать одежду – стремительно, как будто она многорука, но в этом есть болезненная суета, словно она хочет мне что-то доказать. Она показывает мне протез, с черной болтающейся перчаткой, который перехватывает верхнюю часть ее тела, большие груди – хороший такой, качественный протез: она отстегивает его и вешает на вешалку, рядом с моим пальто. У нее отрезана левая рука до самого плеча. И нога – правая – вся в шрамах, заштопана крупными швами.

Я выпиваю красной водки, не чокаясь. Потом, спохватившись, наливаю ей и себе – чокаемся. Что с тобой было? Авария. На узкой ледяной дороге. Лобовое столкновение. Семь трупов, включая мужа. Она одна выжила, даже сознание не потеряла. С кем столкнулись? С пьяными рыболовами, они ехали на «Жигулях», три года прошло… Я понимаю, что я уже приговорен. Я остаюсь, чтобы не дай бог она не подумала, что я сбегу. Она мне тут же говорит, что у нее есть друг, что она звонит в Москву часто, очень часто, она говорит и смотрит мне в глаза – она испытывает меня. Я принимаю ее игру. В душ мы уже не идем. Выключай воду. Включи весь свет. Я готов сделать все, что она захочет. Она не возбуждает меня своим уродством, она меня им приковывает к себе, она уже раскручивает меня одной рукой, крутит-вертит и ждет моей реакции. Я никуда не уйду. Родина. Моя однорукая родина. Подожди только, я еще выпью.

025.0

<СТИЛИСТ>

Проводив Лядова с детьми, которые смели марокканские сладости, я вернулся в ванную. Не успел взяться за бритье, мешая бессмертие с красной ящерицей, как снова звонок в дверь. Пришел мой домашний парикмахер Жора, молодой смазливый гей – глупый, изобретательный мастер. Он называет себя стилистом.

Я всегда думал, что стилист – это усидчивый писатель. Но пока писатели падают вниз, парикмахеры поднимаются в лифте. Повара уже всех обскакали. Они стали командирами не только желудка, но и вкусов. За ними – сомелье. А также флористы. А также гримерши. Изо рта у них успокоительно тянет мятой. Из-под недозастегнутой по моде белой блузки виднеются при наклоне розовые соски, похожие на мордочки крысят. Они идут, они идут, а писатели катятся вниз.

Жора обычно меня стрижет по утрам в день съемки моей телепрограммы, раз в месяц. Не спрашивая, кто там, я открыл входную дверь.

На пороге стоял человек – я рот открыл от изумления. Похож на одного замечательного поэта, который не так давно умер. Я даже решил, что он воскрес и пришел, с хитрецой в глазах, слегка глумливый, бритоголовый, чуть-чуть покашливающий, мне его недостает – и он пришел.

– Здравствуйте! – начал он почти восторженным голосом. – Позвольте вам передать приглашение!

Мы всегда были с ним на «вы». Красивый необычный конверт.

– Кто вы?

– Курьер. Из посольства.

– Не врете?

– Честное слово!

Он говорил по-русски безукоризненно, но в четкости его дикции было что-то нерусское. Я обознался?

– Вы пишете стихи?

– Пишу.

– Откуда у вас акцент?

– Оттуда.

С недобритым лицом, полуголый, я взял конверт, на котором был незнакомый мне герб.

– Это что за страна?

– Акимуды! – воскликнул странный курьер.

– Не понял, – слегка поморщился я.

– Акимуды! – повторил курьер.

– Это розыгрыш? – Я чуть было не назвал его по имени-отчеству.

– Это, – сказал курьер, – великая божественная страна. Наш Посол вас ждет. Распишитесь.

– А где она находится? – расписался я в получении.

– Посол вам все расскажет. До свидания. – Курьер широко улыбнулся и пошел, прихрамывая, вниз по лестнице.

Я оставил конверт в коридоре, вернулся в ванную и стал добриваться. Это что за Акимуды? Я бросился к двери, открыл, закричал в пролет лестницы:

– Я скучаю по вам! Скучаю!

Мой сосед Алексей с нижнего этажа, куря свою обычную сигару у окна между нашими этажами, хотел было что-то сказать, но вместо этого бросился к своей двери. Я заперся, потянулся к айфону, нашел в списке Лядова:

– Слушай, тебя случайно не пригласили на прием в посольство хрен знает какой страны? У нее непривычное название: Акимуды.

– Такой страны нет, – авторитетно сказал академик.

– Как нет, если они меня пригласили, – сказал я.

– Может, Бермуды? – засомневался в трубке Лядов. – Хотя это тоже не страна… А может, ты перепутал: это название ресторана? Я знаю узбекский ресторан, который называется «Всемхана».

– Чем там кормят?

– Нормальная еда. Неужели ты ходишь еще по посольствам? Потеря времени. Я хожу туда только в том случае, когда мне вручают орден.

– Сколько же у тебя иностранных орденов?

– Да наберется… – лениво сказал Лядов. – Ты когда приедешь ко мне на дачу? Приезжай после съемок. Соня сделает баранью ногу. Есть дивное французское вино.