Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского
Шрифт:
«Колоколам отдать дань — мир прекрасного. Как вспомнить детство».
«Специально ездил слушать пономаря».
Федор стучал ногтем по золотому подносу, извлекая, как воспоминание, эхо колокольного звона.
Композитор Георгий Свиридов написал к спектаклю три песнопения-молитвы: «Богородица, Дево, радуйся», «Ты, любовь, ты, любовь святая, от начала ты гонима, кровью политая», «Горе тебе, убогая душа». Пела молитвы капелла Александра Юрлова. Был слышен дальний благовест колоколов, песенная мелодия умиротворяла бушующие страсти, напоминая о вышнем мире. Для режиссера Равенских было важно, что Федор с детства был окружен церковным пением, которое любил Иоанн Грозный, важно было, что
Слова Годунова, сообщившего о своем желании примириться с Шуйским, попадают в сердцевину царских раздумий и вызывают в Федоре взлет радостной энергии. Смоктуновский пишет на полях комментарий:
«ЭТО МОЯ БОЛЬ, БОЛЬ И ЗАБОТА. ХРИСТОС БЫЛ АКТИВЕН К ИСТИНЕ».
И дальше неожиданный переход к сегодняшнему дню:
«ЕСЛИ КОММУНИСТЫ НЕ ВОЗЬМУТ НИЧЕГО ИЗ РЕЛИГИИ — ИМ БУДЕТ ХУДО».
На слова «Когда ж я доживу, что вместе все одной Руси лишь будут сторонники» помета:
«Сверхзадача — ступень по-мужски зацепил, засек».
Смоктуновский крайне редко записывает «мизансцены тела»: нет помет, указывающих, сидит Федор во время той или иной реплики, стоит, что держит в руках… Отмеченный жест обычно имеет особое, небытовое, значение. Так, радость от желания Бориса примириться с противником подчеркнута жестом:
«Царская милость — взлет руки впервые»,
— на слова: «Ни-ни! Ты этого, Борис, не разумеешь! // Ты ведай там, как знаешь, государство, // ты в том горазд, а здесь я больше смыслю, // здесь надо ведать сердце человека!.. // Я завтра ж помирю вас». И далее на полях:
«Не показуха. Глубоко, сложно и тонко.
Если я не помирюсь с Шуйским, у Руси не будет равновесия сил. И следующий НЕОБХОДИМЕЙШИЙ ЭТАП — МИТЮ В МОСКВУ».
Здесь Федор, по Смоктуновскому, ведет себя как государственный деятель, рассчитывающий на несколько ходов вперед. Федор в этой сцене противопоставляет хитроумным и корыстным расчетам Годунова государственную необходимость и царскую мысль о земле русской.
И уже с освобожденным сердцем шутит с женой, дразня ее красотой Мстиславской; Федор, по ремарке драматурга, обнимает ее, утешая («Родимая моя! Бесценная! Я пошутил с тобою»), Смоктуновский комментирует на полях:
«Очень-очень скупо: ни мычания, ни прижимания. Моя» — совсем не плотско. Веду ее по кругу. Свободно и просто. Ведет ЦАРЬ. ЦАРЬ изволит! ЦАРЬ гуляет» [царь в тетради прописными буквами].
Для Орленева была важна именно мужская, страстная любовь Федора к Ирине, для Москвина — домашняя, семейная привязанность давно женатых людей. Смоктуновский выносил отношения Ирины и Федора в область чистой нежности и бесплотности. Ирину играла Галина Кирюшина: тонкое иконописное лицо, с вечным испугом в глазах, плавные неслышные движения: «инокиня-царица». Наталья Крымова писала: «Он все время стремится к ее рукам, в ее руки… И, кажется, лишь Ирине известно про Федора все: и то, почему лучезарная улыбка мгновенно сменяется тяжелым, тусклым взглядом, а нервный подъем — внезапной усталостью, и как опасны эти минуты, когда ватным становится тело и надо скорее подхватить, уложить Федора Иоанновича на скамью и оградить его от посторонних».
Судьба сплетает странные узлы: за две недели до смерти Смоктуновский узнал, что его давняя партнерша, с которой давно не виделись и не общались, смертельно больна. Позвонил ей в больницу, вспоминали «Федора». Наверное, вспоминали
и рассказы Равенских о том, что умер Федор, держа за руку свою Ирину и улыбаясь.Кирюшина пережила Смоктуновского всего на несколько дней.
В финале первой сцены актер дает формулу: «Сверхзадача: «что ж с землею будет?»». «Неправильная» вопросительная формулировка сверхзадачи роли подчеркнет главное в Федоре: не деятель, но мыслитель. Его существование подчинено одной огромной заботе:
«Вы знали о моей муке вот видите, как молитва доходит до таких суровых сердец, даже как у Бориса! вот такой сюрприз.
Вся подготовка серьезна — дело жизни, народа, Руси. Мне это дело провернуть надо.
Сверхзадача — ступень к главному сквозному действию: что ж с землею БУДЕТ?»
Все вокруг преследуют свои интересы, цели, он один со своей тревогой, которую некому понять и разделить, один со своими опасениями и темными пророческими предчувствиями.
На полях беседы царя с митрополитом Дионисием, архиепископами Варлаамом и Иовом, Борисом Годуновым о примирении Годунова с Шуйским актер снова подчеркивает:
«Не благостно. Нет! Активно, опять-таки по-мужски.
Даже оттенки голосов к Дионисию и Борису различны.
К Борису очень доверчив, прост и серьезен. Нигде ни одного сюсюка.
Просто и внимательно слушает владыку.
Очень-очень достойно. Не лезть к ним. Пусть они ко мне».
ЦАРЬ разговаривал со своими боярами, сподвижниками и слугами, умея находить к каждому свой подход и свою манеру разговора, нигде не теряя достоинства владыки. И далее:
«С Петровичем (Клешниным) просто, по-своему, грубо. Дядька».
Рядом с нападками Клешнина на Нагих и Шуйских помета: «Стыдно за него, ах, как стыдно, поэтому впроброс» («Негоже ты, Петрович, говоришь. Они дядья царевичу, Петрович!» и «Полно, полно! Мне Митя брат, ему ж дядья Нагие, так ты при мне порочить их не смей!»). Нестерпимый «стыд за другого», заставлявший страдать Мышкина, живет и в Федоре. Больше всего он боится в чем-то показать свое превосходство над собеседником. Не учить, не укорять, не возвышаться над рядом стоящим, но умалить себя, чтобы не смущать людей рядом — постоянное внутреннее движение Федора.
Сцена с Шуйским сопровождена редкой у Смоктуновского пометкой:
«Шуйский необходим российскому государству!
Вместо князя Ивана Петровича — Евгений Валерьевич (Евгений Самойлов. — О.Е.).
Наивнее!!! Доверчивее!!! Любит его, хотя это и Самойлов!»
Тут ироническое сближение-разведение актера и образа: чувств Федора и самого артиста. Два плана действия: пьесы и сцены. Федор на сцене «любит» Шуйского и видит в нем опору государства. Артист Смоктуновский видит входящего артиста Евгения Валерьевича Самойлова. Обыгрывается это раздвоение зрения: сценического и реального. На полях сцены увещания Федором князя Ивана Петровича, где он ссылается на Священное Писание, актер откомментировал внутренний посыл:
«Разве ты этого не знаешь? Как же! Мы нарушаем заповедь. Не верим ведь в Бога!
Как же мне сказать тебе просто и не знаю…
Разве ты сам этого не знаешь?»
Упорство князя Ивана Петровича, их перекоры с Борисом для Федора — Смоктуновского не просто знак разлада и повод для тревоги. Врагами стоят друг против друга два близких ему человека. Виктор Коршунов играл Годунова трезвым жестким политиком. Рисунок роли Ивана Шуйского (Евгений Самойлов) предполагал возвышенного и страстного идеалиста. Они были последовательно и во всем контрастны друг другу. Воистину: «лед и пламень». Надо было быть безумцем, чтобы пытаться примирить эти противоположности. Для Федора же нет ничего естественнее, чем рукопожатие людей, которых он одинаково уважает.