Актея. Последние римляне

— О я несчастный! — воскликнул астролог. — Горе мне! Лучше бы мать моя не родила меня на свет, потому что я вижу перед собой пытки и смерть, угрожающие мне в эту же ночь, и только ты, могущественный Цезарь, можешь избавить своего несчастного раба.

— Клянусь носом Августа, — воскликнул Нерон (это была его любимая клятва), — клянусь носом Августа, он прав. Я отдал приказание схватить его, когда он будет выходить из дворца, подвергнуть бичеванию, а потом отрубить ему голову. Ну, ты спас свою шкуру, еврей.

Затем, обратившись к Титу, он прибавил:

— Эти звездочеты в самом деле могут кое-что узнать.

— Теперь, — продолжал он, обращаясь к еврею, — скажи мне что-нибудь о моей судьбе.

— Я скажу тебе, — начал астролог, возвращаясь к своей обычной полутеатральной манере, — о том, что тебе больше всего хочется знать.

— Ага! — воскликнул император. — О чем же это?..

— О женщине, на которой ты женишься.

— Какой вздор! — воскликнул Нерон. — Я женюсь на Актее и знаю это без твоих прорицаний.

— Цезарь, — отвечал астролог, — ты женишься на той, которую укажет тебе небо.

Глаза его засверкали, высокая фигура, казалось, еще выросла, он протянул вперед руки и запел монотонным голосом:

Предки ее были могучи в битвах, мудры в совете, Стройны, как кедр, были жены ее народа Она прекраснее всех женщин, она как роза в душистом саду, Она жена знатного мужа, которому суждено быть императором, Она будет твоей женой, повелитель римлян, так решила судьба.

Песня Бабилла окончилась торжественным возгласом, и он остановился.

— Должно быть, удивительная женщина, — сказал Нерон. — А как ее имя?

— Это скрыто от моих глаз, — отвечал астролог, не желавший выпускать все свои стрелы разом.

— Но я должен знать ее мужа, который будет императором, — сказал Нерон.

Бабилл придумал это предсказание, чтобы сильнее затронуть любопытство Цезаря, возбудив в нем опасения.

— Терпение, — отвечал он, — близок час, когда тайные вещи откроются. Но, — прибавил он, видя, что лицо Нерона омрачилось, — я могу предсказать тебе многое другое.

Он снова устремил взгляд в небо и вдруг задрожал всем телом.

— А! — воскликнул он уже размеренным тоном, каким предсказывал женитьбу Нерона. — Я вижу щит, меч и битву. Стены Сиона крепки, но голод сильнее их. Воины Господа смелы, но враги подавляют их числом. Огонь пожирает храм Господень, и стоны моего народа наполняют мир.

Он устремил свои дикие глаза на слушателей и воскликнул:

— Я говорю вам: здесь тот, в чьих руках победа, кто вступит на священный холм и будет царствовать со славой и могуществом.

Тит стоял позади ложа Нерона.

— Это я, — сказал император.

— Ты! — воскликнул Бабилл.

Тот, кого обагрит кровь его матери, Будет царствовать, последний Цезарь.

Астролог упал без чувств.

— Не понимаю, что он хотел сказать, — заметил Нерон. — Но что бы ни говорили звезды или он сам, я все равно женюсь на Актее.

Книга вторая

Часть III Поппея

XVI

— Сегодня я буду обедать у Сильвия Отона, — сказал Нерон Актее через несколько дней после разговора с Бабиллом.

— Тебе хочется увидеть Поппею? — отвечала она с некоторой досадой.

Нерон засмеялся.

— Что за ревнивое существо женщина! Эта Поппея — жена Отона и подруга всех римских волокит. И ты боишься, что она отобъет императора у маленькой Актеи?

— Бесстыдная тварь! — воскликнула она с гневом, какой почти всегда чувствует женщина, только оступившаяся и слегка забрызгавшая платье на скользком пути, к погрузившейся в грязь по уши.

Стремление дурачить других никогда не оставляло Нерона; прослыть за проказника было приятным для него; он повернулся к Актее с лукавой усмешкой и воскликнул:

— Поппея считается прекраснейшей женщиной в Италии…

— Считается — дураками, — возразила девушка. — Умнейшего из вас нетрудно свести с ума, стоит только запастись улыбкой, баночкой притираний и духами. Разве кто-нибудь из вас знает, что Поппея каждый день сидит по четыре часа в ванне, чтобы уменьшить свою тучность, что она красится каждое утро, что ее глаза блестят из-за вина, что у нее два передних зуба фальшивые?

— Почему ты говоришь, что они фальшивые? — спросил Нерон.

— Потому что видела золотые проволоки, на которых они держатся, — отвечала она, — только мужчина мог не заметить их.

— Я заметил только хорошенькие губки, за которыми они скрываются, — сказал Нерон.

— Губки, которые могли быть хорошенькими десять лет тому назад! — воскликнула Актея с негодованием. — Но губы, торгующие своими поцелуями, скоро распухают.

Девушка надула свои действительно хорошенькие губки, и Нерон, радуясь, что подразнил ее, и желая помириться, поцеловал их.

— Погоди, маленькая Актея, — сказал он, — когда ты будешь императрицей, ты сошлешь Поппею с ее фальшивыми зубами в Пондоторию, а то и к Плутону, если тебе это больше нравится.

Актея вздрогнула и покачала головой. Она не верила в возможность задуманного Нероном брака. Но она жила в сладком сне наяву и не хотела пробуждаться раньше времени. Ни разу с тех пор, как Сенека и Бурр ввели ее во дворец, Нерон не был таким рассудительным и ласковым. Болезнь отрезвила его. Но Актея не была счастлива. Ее детская веселость исчезла после того, как она познакомилась с проповедником. До тех пор она с жаром отдавалась порывам своей натуры, теперь боялась и обдумывала каждое слово, каждое действие. Она многого не понимала, многому не верила из того, что говорил проповедник, но уже чувствовала смутно, что люди ответственны в своих поступках перед Богом и собственной совестью. Муки самосознания, без которых семена христианской веры не в силах пробить твердую почву человеческого сердца, терзали гречанку Актею.

Сенека чувствовал себя еще хуке. Он достиг преклонных лет: глаза его были утомлены ярким блеском мира, уши оглушены его непрестанным гулом. Утехи честолюбия и роскоши не прельщали его, он пресытился ими до тошноты. Золотой телец и власть быстрее всех наших приманок утомляют мудрого человека. Сенека добился осуществления грез своей юности; он управлял миром и убедил ей: как наука прежде всего открывает человеку его невежество, так и власть прежде всего показывает ему его бессилие. Находясь на высоте, он мог лучше видеть нужды государства, чем люди, толпившиеся у его ног, на равнине, и яснее, чем они, понять невозможность удовлетворить эти нужды. Как бы ни возрастали могущество и богатство государства, потребности людей растут еще быстрее. Ему не раз случалось видеть, как парфянские стрелки показывали свое удивительное искусство, и порой ему казалось, что он тоже стрелок, ежедневно упражняющийся в стрельбе; но чем точнее он прицеливался, тем более ослабевала тетива. По натуре он был скорее мыслитель, чем деятель, и часто мечтал о тихой, спокойной жизни среди книг.