Актриса
Шрифт:
Глеб улыбнулся:
— Я просто вряд ли сумею вам ответить. Но если хотите, могу рассказать, как случилось, что я начал писать музыку… Я, естественно, как любой другой ребенок из интеллигентной семьи, посещал музыкальную школу, но, надо признаться, часто пропускал занятия из-за болезни. У меня была очень странная болезнь, и врачи толком так и не могли поставить диагноза. Астма, или легочная недостаточность, или врожденный порок сердца — одним словом, я задыхался, у меня бывали страшные приступы удушья. Меня пичкали таблетками, возили дышать морским воздухом, но ничего не помогало. И однажды — я очень хорошо помню эту ночь, мне тогда было четырнадцать лет — я проснулся с диким приступом. Не захотел будить маму. Вышел на балкон. Увидел над собой небо,
— И… больше не задыхались?
— Нет. Когда я начинаю ощущать тревожные симптомы внутри грудной клетки, знаю — это зреет моя музыка.
Алена блестящими восхищенными глазами смотрела на Глеба.
— Я поняла, кто вы! Вы — Андерсен, вы грустный мудрый сказочник. И ваша музыка — это те сказочные истории, которые вы сочиняете для людей. Они бывают нежными, добрыми, бывают жестокими и надсадными, больными и сокровенными, наивными и трогательными, но никогда, поверяя их вашим слушателям, вы не изменяете себе. Поэтому в вашей музыке — безупречная мощная авторская честность. Вы пишете мир таким, каким он является вам, и иногда решаетесь поведать о своем бессилии постичь его, о своей растерянности и слабости перед его жесткими условиями игры. Но это замешательство проходит, и вы снова вступаете с ним в единоборство, иногда хитростью, иногда угрозами пытаетесь навязать свои представления… и тогда вашей музыке тесно в симфоническом исполнении… тогда только раскатам органа вы доверяете развернуть затылки сбившейся с пути толпы вспять, чтобы, увидев разуверившиеся глаза, еще раз попытаться убедить их, что не так все плохо, что все еще, может быть, будет ничего себе…
— Вы слышали мои органные концерты? — удивленно поднял брови растроганный Глеб.
— Я давно взяла себе за правило все знать о творчестве человека, с которым решаюсь бежать в одной упряжке. — Алена сняла очки, потерла глаза. — Боже мой! Сегодня какой-то сентиментальный рождественский вечер. По-моему, сейчас начнет хлопьями падать снег и за закрытой дверью окажется двухметровая елка в гирляндах и хлопушках.
— Подождите… Пожалуйста, не надевайте очки. Господи! Это надо же так замаскировать себя немыслимыми диоптриями. Алена! У вас, такой строгой и независимой, глаза маленькой беззащитной девочки.
— Это от близорукости! — засмеялась Алена, водворяя очки на нос. — И вообще, не лишайте меня моего главного орудия. У Кощея сила была в игле, а у меня, может быть, в очках.
Глеб с таинственным видом оглянулся на дверь, за которой, как предположила Алена, пряталась рождественская елка, и прошептал:
— Я хочу вам что-то показать.
— Рояль? — так же шепотом спросила Малышка.
Глеб отрицательно помотал головой и взял Алену за руку. Они подошли к двери, и Глеб, повернув ключ, распахнул ее.
Алена изумленно ойкнула. Она очутилась в маленькой домашней часовне. Здесь был купол, как в настоящем храме, и оттуда сквозь синь неба и белизну облаков скорбно и доверчиво смотрели глаза Богородицы. В углу под иконой Спасителя в тяжелом старинном окладе теплилась лампада. Такая же лампадка потрескивала возгорающим маслом у поминального столика. Возле других икон стояли в подсвечниках свечи, которые сразу зажег Глеб. У каждой иконы в напольных вазах — живые цветы. Каменное основание деревянной голгофы покрывали свежесрезанные
белые розы в полураспустившихся бутонах.— Андерсен, я не сплю? Ущипни меня, чтобы я очнулась, — прошептала Алена.
— Вот сейчас ты точно не спишь. А все, что было раньше, возможно, тебе и приснилось.
Глеб подошел к поминальному столу, где догорала одинокая свечка, и, задув ее, взял из кучки лежащих рядом еще одну, зажег, поставил в ячейку и, перекрестившись, беззвучно, одними губами произнес молитву. Обернувшись, протянул Алене свечу. Она поблагодарила Глеба глазами и, поставив свечку, спросила:
— А куда… если за живых?
Глеб широким жестом обвел пространство часовни, вмещавшее десятки икон.
— Это на твой выбор. Если кто-то из твоих близких болен, можно сюда, святителю Пантелеймону. Моя мама очень почитала его.
Глеб подошел к иконе, любовно вглядываясь в лик серьезного задумчивого мальчика с ложечкой какого-то снадобья в правой руке.
— Да, я читала про него. Когда умирала мама в Питере, меня отвели к батюшке в храм святой Екатерины в Академии художеств… Он соборовал маму и дал мне тогда иконку святителя Пантелеймона и акафист ему.
Алена долго молча стояла перед иконой, потом какое-то сильное волнение дрожью прошло по всему телу. Она даже побледнела — так была поражена тем, что внезапно осенило ее у лика святителя Пантелеймона.
— Что-то случилось? — Глеб осторожно дотронулся до ее руки. Малышка ответила ему слабым пожатием.
— По-моему, да… Это касается убийства Оболенской. Мне кажется, я что-то поняла… Но нужно проверить, я пока еще сама не понимаю как… Прости… Если можно, я бы хотела побыть здесь одна. Я должна сейчас успокоиться и попросить у Господа помощи и… прощения. Я очень любила эту женщину — Елену Николаевну Оболенскую, светлая ей память, и, конечно, у меня в душе особый счет за ее подлое убийство. Разреши мне побыть здесь…
— Эта часовня освящена в честь небесного покровителя моей мамы — святой мученицы Елены, — тихо произнес Глеб, направляясь к двери. — Это и твой небесный покровитель, и, волею судеб, покойной Оболенской. В совпадения я не верю…
Алена долго находилась в часовне. Показалась в гостиной с радостной улыбкой и сразу заявила:
— А как там поживает в духовке фирменное жаркое? По-моему, его пребывание на этом столе украсит сервировку.
— Его временное пребывание, — весело уточнил Глеб. — Оказывается, кое-кто из находящихся за этим столом хоть и маленький, но довольно прожорливый. Но лично я ничего так высоко не ценю в людях, как хороший аппетит.
— Да ладно, — усомнилась Алена, — я-то наивно полагала, что сказочники презирают плотские слабости.
— Отнюдь. — Глеб вихрем слетал на кухню и вернулся с блюдом, на котором аппетитно поблескивал румяной корочкой запеченный кусок мяса.
Алена повела носом и констатировала:
— С чесночком и приправами! Класс!
Когда уже было съедено мясо, сказаны друг другу нарочито высокопарные тосты-пожелания, когда догорели свечи в подсвечниках и вдруг иссякли слова, застигнутые врасплох глубоким, волнующим, как свершающееся таинство, молчанием, Глеб медленно встал, откинул тяжелую бархатную портьеру, скрывающую комнату, где стоял рояль, сел за него и долго-долго смотрел на Алену, как будто сводя воедино ее и то вдохновение, которым он сейчас жил…
Алена давно не плакала так легко и радостно, как в детстве, когда слезы даются облегчением прощенной мамой выходки и с каждой слезинкой внутри словно раздвигается большой белый просторный шатер, способный вместить взамен ушедших мук и терзаний, вины и усталости море ликующей свободы. Она чувствовала такую блаженную невесомость, что нисколько бы не удивилась, если бы вдруг ощутила макушкой твердую поверхность лепного потолка гостиной. И еще она понимала, что уже несколько часов безоговорочно любит этого неторопливого сказочника с его волшебной, пронизывающей музыкой и что сейчас он дарит ей эти звуки, непостижимым образом сколдовав воедино то, что было для них двоих порознь.