Актриса

— Сегодня должен быть торжественный вечер. Вечер торжеств. Я включу музыку? Моего любимого Синатру, которого вы подарили.

Она уходит и возвращается.

— Вы хотите поехать после обеда на набережную?

— С вами — на край света.

— Я серьезно.

— И я не менее. Когда я вас теперь увижу?..

— Вы меня видите. Вот он я!

— Вы уезжаете через два дня, и я не хочу быть мелодраматичной в такой особенный для вас день.

— Когда у вас заканчивается сезон в театре?

— В июне.

— А что летом?

— Не представляю.

— А что делали прошлым летом?

— Была с одним очаровательным мальчиком на море. Все вспоминается, как сказка.

Шампанское, второй бокал, ударило в голову.

— Хотите опять?..

— С превеликим удовольствием.

— Я не про море. Приехать в Америку…

— Да, мое солнышко, если вы меня приглашаете?

— Приглашаю.

Она бросилась мне на шею.

— А билет? Сейчас всё…

— Об этом я позабочусь.

— Вы мой замечательный мальчик… — Она приникла мягкими губами к моей щеке.

Потом мы гуляли и катались час на набережной, совсем пустой и пустынной, без людей. Она держала меня под руку. А я все никак не мог понять своего отношения к ней. Кроме того, что мне нужна была ее поддержка. И близость, но не половая, а — нахождение рядом. Секс с ней меня никогда особо не волновал.

Вообще я запутанный человек. И не пытаюсь в себе разобраться.

Вернувшись, мы допили шампанское. К водке я не прикасался.

Перед отъездом я звоню Джорджу, который просит забрать письма и книги некой даме.

— Слушай, — говорит он, — тут жена жалуется, что у ребенка на осень нет сапожек и плаща. Не сочти за труд, у вас там все есть. Я с тобой потом книгами рассчитаюсь.

Тая не плачет в аэропорту, а ведет себя мужественно.

— Алешенька, вы боитесь?

— Лететь? Всегда боюсь.

— Как вы летите?

— Через Брюссель.

Едва я долетаю до Брюсселя, я мчусь, как ненормальный, в клуб и звоню ей по кредитной карточке в Империю.

— Я так счастлива слышать ваш голос. Вы где?

— На седьмом небе.

— Вас так хорошо слышно, как будто на земле. Вы из самолета звоните?

Я совсем раскис.

— Я скоро приеду и вам во всем, во всем помогу. Держитесь, мой мальчик. И никогда не сдавайтесь.

У меня торчит ком в горле. В Нью-Йорке меня ожидали суды, «пиявка», долги, проблемы, суета. Все это называется жизнью.

И это называется жизнь?

Возвращение в Нью-Йорк всегда поражает — цветом. Глаз после имперской серятины не верит собственной сетчатке. Улицы, считающиеся самыми неубранными в Америке, кажутся наичистейшими по сравнению с имперской грязью.

Консьерж-ливрейный дает туго набитый пакет — почтой, письмами. Живой лифтер везет на седьмой этаж, спрашивая о поездке. Открываешь пакет и, как двадцатиголовая гидра, на тебя выпрыгивают счета, долги, повестки в суд, иски «любимой». В общем, житейские радости.

До Таиного приезда оставалось пару месяцев, и мы начали писать друг другу письма. В сумме от нее пришло не больше пятнадцати посланий. В них было большое количество ошибок, — видимо, она давно не касалась языка, пользуясь только устным, но не письменным. Я невольно редактировал эти ошибки…

Из письма:

«Солнышко, мое дорогое, если бы Вы знали, какие Вы пишете письма. Сколько в них пространства, как они передают настроение, они мне напоминают картинки импрессионистов. Вы очень талантливый человек. Вы мужчина, Вы мальчик, Вы ребенок. Вы чистый, добрый, ранимый, нежный, страстный, нервный, пронзительный человек. Я Вам очень благодарна, низко Вам кланяюсь, горжусь Вами, любуюсь, желаю Вам остаться таким же. Спасибо Господу Богу, что я с Вами познакомилась».

Я писал ей большие письма. Мне нужен был собеседник, мне нужно было выговориться, излиться. Я был совершенно одинок, в клетке, под колпаком. Квартира уже была не оплачена год. «Пиявка» затягивала петлю все туже и душила во всех судах штата. Выливая на меня такое количество грязи, лжи, помоев… Кредиторам я был должен миллион с четвертью (я владел четырьмя квартирами, домом и прочим). Приближалась розовая, в дымке, черта банкротства. Я знаю — черта не приближается.

Но она — приближалась.

К вечеру я сидел и писал актрисе очередное письмо, которые она настойчиво требовала в своих посланиях.

«Дорогая Иска!

Хочу начать со стихотворения Бальмонта, которое Мандельштам, к сожалению, раскритиковал абсолютно в статье „О собеседнике“. Но их „партия“ (или шарашка) Анна, Боря, Марина и Осип вообще никого не признавали, кроме акмеистов. А жаль.

Итак:

Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих, В каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры. Не кляните, мудрые. Что вам до меня? Я ведь только облачко, полное огня. Я ведь только облачко. Видите, плыву. И зову мечтателей… Вас я не зову!

Мое любимое стихотворение когда-то…»

Так продолжалось пару месяцев, и я предложил это назвать:

«Переписка Актрисы и Писателя».

(Попытка интимной прозы.)

Пару раз я звонил ей поздно вечером, но никто не брал трубку. Видимо, спектакли. Но они кончались к десяти…

Актриса прилетела 15 июля в безумно жаркий день. Выглядела она ужасно, в укороченных расклешенных брюках, ядовитого цвета салатной майке. Несвежая помада на изломанных губах. И большой красный прыщ в середине щеки. Я вообще ненавижу прыщи… Органически.

— Что с вами случилось? — не удержался я.

— А что такое, Алешенька?

— Вы странно выглядите…

— Это вместо поцелуя?

Я едва успел уклониться от ее губ, она попала мне в щеку.

У нее была с собой одна сумка.

— А где ваши вещи?

— Это все.

— А что вы будете носить полтора месяца?

— Что-нибудь.

Меня начало раздражать ее безразличие. Ко всему и ко всем.

Потом, только позже, до меня дошло, почему она приехала без вещей…

— Так вы как-нибудь объясните мне ваш вид?