Акула пера в СССР

— В каких отношениях вы состоите с гражданкой Морозовой?

— Что, простите? — мне понадобилось несколько секунд, чтобы мозг в несколько этапов совместил некую "гражданку Морозову" и Тасю.

Я как-то никогда не думал о ней с точки зрения фамилии, слышал от Пантелевны мельком, которая мужа ее покойнго только так и звала — мол, Морозов то, Морозов это. При самой Таисии она о нем не говорила — чтоб не бередить. А тут — гражданка Морозова! Ну, надо же…

— Добрососедские отношения. Хорошие. Детям ее песочницу сделал. Бани у них нет — я в свою пускаю помыться. По-соседски.

Ершов снова затянулся.

— Вы знаете что-то про ее мужа?

— Моряк-севморфлотец, офицер. Погиб в дальнем плавании. На этом всё.

— Погиб?.. Хм, да. Служба у него была особая, понимаете ли. Вот товарищи и забеспокоились — с кем его жена общается, как время проводит. И выясняется — ходит на танцплощадку и в рестораны с неким Белозором. А товарищи о вас смогли найти только газетные материалы и вашу работу в архивах. Ну и там родился-учился…

— Так всё-таки речь о моей личности?

— О вашей работе в архивах. Вы ведь по Деражне материалы раскопать пытались.

— И раскопал, — не знаю, что там нашел Гера, но мне в 2022 про Деражню было известно практически всё.

И про то, что расстреливали и сжигали никакие не немцы, и про 1200 погибших сельчан (почти в 10 раз больше, чем в Хатыни!) и про то, что дело это замяли и преступники-изверги вполне себе свободно проживали и работали в некоторых союзных республиках под чужими документами, а порой — и под своими собственными, никого не стесняясь… До сих пор проживали!

— И зря раскопали, товарищ Белозор. Внимание теперь к вам повышенное. Не в духе интернационализма эти ваши копания, противоречат генеральной линии партии…

— Генеральной линии партии противоречит безнаказанность военных преступников, товарищ Ершов. Неотвратимость наказания — один из столпов, на которых держится государственная система. Dura Lex, sed Lex — один для всех, независимо от социальной, национальной, профессиональной или какой иной принадлежности, — раздраженно проговорил я.

И чуть не ляпнул про "все равны, но некоторые ровнее" — думать надо, товарищ Белозор, кому и что говоришь! Рыбьи глаза Ершова сверкнули металлом, а потом опять обманчиво подобрели:

— В общем, Герман Викторович, моя вам рекомендация — оставить отношения с товарищем Морозовой на уровне курортного романа. Дело молодое, вы — люди одинокие, это мы понимаем. Не пытайтесь ее удержать — если не хотите лишних вопросов и пристального внимания к своей персоне. Только навредите — и себе, и ей.

Они что, может, и свечку держать будут? Я был зол до крайности. Ну, надо же! Пристальное внимание!

— В койку ко мне тоже заглядывали? — не скрывая злости процедил я, — В белье ковырялись, может, в мое отсутствие? Деньги, если что, лежат в Большой советской энциклопедии, на букву "Д" — там, где статья как раз про деньги. Семейники — в шкафу, на третьей полке.

— Ну что вы ёрничаете, Белозор? Понимаете же, работа такая! Девушка могла стать носителем государственной тайны, а вы тут активность развели бурную, подозрительную…

А говорил — не про эскапады… То ли еще будет! Я только начал вообще-то. Интересно, в семьдесят девятом году людей к стульям привязывают? Ногами бьют? Или чем там — током? А может подвешивают попавшего в лапы несчастного на развесистой клюкве и заставляют медведей лупить врага народа балалайкой? Какие там еще есть мифы о "кровавой гэбне"? Понятия не имею, насколько они правдивы. Ершов вроде впечатление производил вменяемое, по крайней мере как человек человеку мне он противен не был.

— В общем, Герман Викторович, вы меня услышали. Жалко будет, если наш район лишится молодого талантливого журналиста, настоящего патриота малой родины… — судя по тону, гэбист не имел в виду, что меня расстреляют.

Скорее — переведут к чертовой матери на другой конец Республики — в Езерище, например. Конечно — добровольно и с песнями, как с той кошкой из анекдота.

— Услышал, — сказал я.

— Ну и чудненько, — это "чудненько" ему настолько не подходило, что я поймал самый настоящий когнитивный диссонанс.

Ершов встал, хрустнув коленями, выплюнул сигарету и пошел прочь.

* * *

Лютая злоба выворачивала меня наизнанку. Не на Ершова, нет… Он, наверное, неплохой дядька. Работа у него такая, всё понятно. Просто…

Я помню, как бабушка рассказывала мне историю, как раз из этого времени, ну ладно — на пару лет позже, когда деда назначили заместителем директора Дубровицкого РЭС. Мол, она просто шла с работы, и вдруг увидела, что рядом с ней идет человек — в плохом костюме, ничем не примечательный. Он сказал ей:

— Людмила Всеволодовна, я хочу, чтоб вы знали — с вашей стороны у вашего мужа всё чисто. Он может гордиться такой женой. Вы — его надежный тыл.

Она рассказывала это чуть ли не с гордостью — мол, как же, государство оценило ее гражданскую позицию, ее преданность и самоотверженность! А мне, тогда еще подростку, в голову пришел один-единственный вопрос: какого хера за моей бабушкой кто-то следил?

Это чувство было сродни открытию, сделанному мной несколько лет назад: стоит поговорить о чем-то рядом с включенным смартфоном — и через некоторое время вся ваша лента окажется засрана теми самыми папилломами, котлоагрегатами или ножницами по металлу… Просто поговорить, даже не делать запрос в поисковой системе! Сразу это вызывало негодование — потом пообвыкся.

Теперь я шёл по Советской широкими шагами, стараясь разогнать тяжкие мысли. Отвлечься не получалось. Обычно помогала музыка, теперь об этом можно было и не мечтать: даже до обычных кассетных плееров еще жить да жить, не говоря уже про компактные "эмпэтришники"… Можно было взять свою "Электронику-311" и, как дебильные подростки, слушать его во всю Ивановскую, но — это бесило меня капитально, и в двадцать втором году, и в семьдесят девятом. У нас гоняли с переносными колонками, тут — с магнитолами. Впору вспоминать знаменитую аксиому Эскобара…

В общем — я шел и злопыхал. И ноги несли меня сами, сворачивая по улочкам и закоулкам, пересекая зеленые зоны и дворы хрущевок. Места были знакомыми: здесь почти ничего не поменялось за сорок лет, разве что сейчас деревьев и кустов было больше, а торговых точек — меньше.

Мой взгляд буквально уперся в аккуратную вывеску — красную с белыми буквами. "ЗАЛ БОКСА" — вот что на ней было написано. Нет, я знал, что Лопатин обосновался тут, на улице Молодежной, давно — но чтоб прямо сорок лет? Хотя — что я знал о Лопатине?