Акума, или Солнце мертвых
Шрифт:
В этот момент один навязчивый посетитель музея с глазами цветом мутной Невы присоединился к ней и беспардонно пустился в противные для всякого русского уха инсинуации по поводу личности поэта и русской цивилизации.
– Омерзительнейший был тип, хам, трус. Ростовщик. Крепостник. Торговал крепостными крестьянами по 50 рублей за душу. Картёжник. Прощелыга. Шаромыжник. Grattez le Russe, et vous verrez un Tartare. Ха-ха! Поскреби Пушкина, найдёшь негра, невольника. Так можно перевести маркиза Астольфа де Кюстина. А еще претендовал на благородное происхождение этот ваш камер-юнкер! Ему место на плантациях в Южной Америке. Бедный негритёночек, проданный пьяным матросом за бутылку рома – вот его вся родословная. Если кто вызывал его за эпиграммы на дуэль, то тотчас бежал на цырлах к царю жаловаться. А пьесы у него, хотя бы «Борис Годунов» – полная графомания, не
– Ах ты, христова овца из Карловской общины, – прошипела сквозь редкие зубы Акума. – На каждого маркиза, масона и французского пидора найдётся у русских что-нибудь покруче с винтом! Cacator cave malum!
Акума пожелтела лицом, как пергамент старого фолианта, и смерила прекрасным презрительным взглядом своего визави. «У него такие узкие запястья, что, пожалуй, не наденешь на него наручники», – приценилась Акума и быстро что-то пролепетала невыразимым русским титулом прежде, чем визави разобрал её слова: – Я так глупею, что просто прелесть, но простите, любезный, если оскорблю вас замечанием, что Александр Сергеевич за рукопись стихов с издателя Смирдина брал золотом, а чем же мог взять Адам Мицкевич?
Она улыбнулась, как прелестный ангел, и прицелилась в господина в наковых штанах тем, что было у неё в руках.
–Я по-французски браниться не умею, мил-человек, так что отвечу вам по-русски всем титулом, – кокетничала со злым умыслом Акума.
У неё был более весомый аргумент. Сначала она отвесила чухонцу бляблу по уху, а потом со всего маху ударила по плоской голове, раз-другой, расшитым бисером ридикюлем с изображением египетского божества Атума. С ним она ходила в джаз-холл, наряжаясь в модную мешковину египетского платья. А в сумочке был в тот злополучный день то ли кирпич с масонским вензелем, коим подкрашивала губы, то ли кость, что таскала с собой для бездомных собак, то ли кусок окаменевшего папоротника триасового периода мезозойской эры.
– Я сделаю из вас свиное отбивное! – зашипела сквозь расшатанные зубы Акума, вздёрнув кончик носа. Крылья носа заколыхались от возбуждения. В просвете окна египетский профиль старухи выглядел как неправильно вырезанный дагерротип мадам Бовари.
В ярости Акума преображалась, молодела, хорошела, цвела, как цикламен. Щёки наливалась кровью, вздымалась чета её грудей – от них не отвёл бы глаз отрок Владимир Сирин. Эту бесчеловечную сцену избиения из криминального Петербурга зафиксировала камера видеонаблюдения. Разгадывал её известный петербургский пинкертон Путилин в гороховом пальто, носитель либеральной рационалистической идеи, продолжающий верить в силу разума, в этот просвещенческий фетиш кёнигсбергского девственника И. Канта. Так благопристойный роман, как будто потакая паскудным нравам издыхающего постмодернизма, стал местом преступления против человечности, перейдя за жанровую границу бульварных любовно-мистических романов.
– Цалую ручки, – сказала Акума и поклонилась в пояс чухонскому полутрупу. Она вспомнила, что сегодня ещё собиралась на Сенной рынок, чтобы прикупить у китайца в синих шароварах тёпленькой печёнки, пока не распродали. Лучшие куски, небось, уже с утра расхватали хозяюшки. Засим старушка быстро исчезла. Её и след простыл. А была ли старуха?..
– Ау, Акума! Ау, Акакиевна!
Жизнь двоилась, как в зеркалах на картине Ольги Глебовой-Судейкиной. Акума говорила, что это она заразила нехорошей болезнью какого-то молоденького князя К., и тот застрелился от стыда. Всё время кто-то подглядывал из зеркала. Акума, кто б еще мог строить рожицы!
Был нехороший случай у Кралечкина в студенческом коридоре. Его снедала тогда зависть и поедом ело желание отомстить, как вещего
Олега. Как щёлкнул бы по носу, если б ни девушкой была эта одарённая нахалка! Однако ему не хватало смелости умереть за ум, за честь, за совесть Ахматовой. Хоть бы хны! Хоть бы словом заступился за неё! Нет же!А было вот что. Одна бывшая сокурсница хитрыми способами добилась аудиенции с подпольной старухой на конспиративной квартире на предмет одобрения своих стихов. Стихи не пришлись по вкусу дореволюционной старорежимной старухе – та слушала с окаменевшим лицом, как у сфинкса. Так бы и откусила ей нос! Глаза леденистые. Жидкие. Зелень выцвела. Юное дарование возмутил до кончиков волос её менторский тон, с каким старуха обращалась с ней, влюблённой в её легендарный образ.
«Затопите камин, принесите какао, подайте очки! И так со всеми. Что за манера «принесите да подайте»! Что за повелительный барский тон! Только носом она великолепна, за что можно было бы полюбить, а так напыщенная и перехваленная дура, дура, дура…»
Эти беспардонные реплики уязвляли Кралечкина, как шлея. Ведь он не знал путей к кумиру, как эта одарённая проныра, да и робел перед собственными мечтами. Что он скажет при встрече со своими нищими правами? Уж лучше буду преданно и скромно любить m-ll сердца в своём закутке. И носом он не вышел, блондин с бледными глазами. Старуха предпочитала горбоносых мужчин супротив поэтесс из театрального угла. Что-то сакраментальное в русской литературе связано с этим выдающимся предметом человеческого лица, какой-то литературный фетиш на носы…
Говорят, что дух ААА, некогда ангельский и кроткий, отмеченный православным юродством и смирением, звеня браслетами на запястьях, являлся в затхлый дом литературоведа Кралечкина, «филоложествовавшего» (по его ироничному выражению) на непаханном поприще ахматовской лирики «героически, вопреки идеологической конъюнктуре, рискуя партийной репутацией» (реплика из телеинтервью), рассыпал по полу дешёвые пластмассовые жемчуга царицы Савской. Акуму облаяла за двоих Кралинская собака Эль-да, почуяв что-то неладное, что-то подозрительное. Акума цыкнула на собаку. Та прижала уши, придавила хвост. Хозяину тоже досталось по носу. Щёлк! На него напал чих, чох и пых. Нос чесался. Акума не жалела своих поклонников и поклонниц. В зависимости от степени вины перед ней она озаряла одних ярко-голубым светом глаз, других изумрудным, а третьих серым. Превращалась из жертвы в палача, хлестала их плетью (той, что хлестали некрасовскую Музу), принуждая к покаянию и раскаянию.
Намедни исследователь жизни и творчества ААА, биограф, давал длинное интервью о любовных связях поэтессы для киевского телеканала, сидя напротив её юного портрета во всю стену. Злобный Дух взбунтовался, наслал грозу и дождь. Град стучал в окно. Навёл такой шорох в городе, что свят-свят-свят, боже упаси! А ведь ревнивая Армида предупреждала и умоляла его в письмах из Нью-Йорка, что нельзя, нельзя отдаваться всецело одной ААА, что «она суккуб, опустошит вас Панночка», что возмездие неизбежно, что жар его души прекрасен, но хлад ума ему не повредит в его исследованиях…
Мёртвый труп хозяина вынесли, как старую советскую рухлядь под парадную дверь. Акума, откуда ни возьмись, склонилась над Кралечкиным, запричитала горемычно: «Увы, сладчайшее чадо, увы! Како зашёл еси от очею моею? Како в мертвых вменился еси? Авось отогреется и оживёт…»
И тут Кралечкин очнулся, поднял белесые веки, весь без понимания, дитя беспомощное, внезапно встал с носилок, полный какого-то воодушевления и вдохновения, и сверх всякого чаяния обронив тапок, начал изъясняться куртуазным слогом: «Я лежал, бессилен и мертв. Что со мной медицина творила?» Он слал Богу пароль из трёх букв и восклицал: «Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!» Так куртуазный маньерист Кралечкин, воскресший как бы по наущению философа Н. Фёдорова, познал чистое существование без бытия, без целеполагания. И снова зажил, не взирая ни на что. Плелись и другие версии.
Соседка Таня, дверь в дверь, тоже знатная собачница (от окриков её содрогаются стены в квартире), знает по именам всех литературных собак, может рассказывать о них часами, докладывала участковому лейтенанту, что этот таджикский кагал устроили квартиранты Кралечкина, которым он сдавал свои апартаменты на время отъезда.
«О, бедный крохобор… Да на пенсию разве проживёшь. Легче загнуться», – тотчас жалела его Танечка, зарабатывающая на жизнь продажей породистых щенков.
Не верьте газетам, всё это неправда. Нет дыма без огня. Всякий вымысел не без греха. А грех не без святости. Грешите, грешите, милые читатели! Вы ещё молоды! Ведь вы еще живы! Ваши грехи потешны! Тешьте, создателя! Ему наплевать на вас! Ему скучно в вашем цирке Чинизелли…