Алая буква (сборник)

Этот феномен, проявляющийся в самых разнообразных формах, указывал не на внешнюю перемену, а на внезапную и важную перемену в самом наблюдателе знакомых сцен, на то, что произошедшее в течение дня воздействовало на его сознание с силой, превосходящей течение лет. Воля самого священника, воля Эстер и судьба, которая их связала, стали горнилом этой трансформации. Город не изменился, но из леса вернулся совсем другой священник. Он мог бы говорить друзьям, которые приветствовали его: «Я не тот, за кого вы меня принимаете! Я оставил вашего знакомого в лесу, бросил в неприметной ложбине, у поросшего мхами ствола, рядом с меланхоличным ручьем! Идите же, ищите своего священника, взгляните, не сброшена ли его истощенная фигура, с запавшими щеками, с высоким белым лбом, который испещрили морщины, не сброшена ли она, как старая одежда!» Его друзья, без сомнения, настаивали бы: «Ты точно тот же человек!», но ошибались бы они, а не он. Прежде, чем мистер Диммсдэйл добрался до дома, его внутреннее «я» подтвердило произошедшую революцию в мыслях и чувствах. По правде говоря, импульсы, что теперь управляли несчастным мятущимся пастором, можно было бы объяснить полной сменой установок в его внутреннем мире.

Каждый шаг понуждал его сделать нечто странное, дикое, несвойственное ему, что казалось одновременно непроизвольным и сознательным, исходящее от натуры более сильной, чем та, что еще сопротивлялась такому соблазну. К примеру, он встретил одного из своих дьяконов. Добрый старик обратился к нему с отеческой теплотой и патриархальной снисходительностью, что позволял ему возраст, праведный и строгий характер и положение в церкви, что сочеталось с глубоким, почти благоговеющим уважением, которого требовали сан и личные качества пастора. Никогда еще не бывало столь прекрасного примера того, как более старший и мудрый может почитать младшего по возрасту, но высшего по званию и способностям.

Сейчас же, во время разговора, что две или три минуты вел преподобный мистер Диммсдэйл с этим замечательным седобородым дьяконом, пастору потребовалось все его самообладание, чтобы воздержаться от непочтительных замечаний относительно евхаристии [12] , которые так и вертелись на языке. Он содрогался и бледнел от мысли, что язык его может не подчиниться разуму и выпалить эти ужасные кощунства помимо воли своего владельца. И все же, хоть сердце его сжималось от ледяного страха, он едва сдерживал смех, представляя, как ужаснулся бы почтенный старый патриархальный дьякон при мысли о таком отсутствии благочестия у священника.

12

Тонкий намек на излишнее пристрастие дьяконов к освященному вину.

Был и иной инцидент, порожденный все той же причиной. Торопливо шагая по улице, преподобный мистер Диммсдэйл встретил самую старую прихожанку своей церкви, крайне набожную и столь же дряхлую даму, бедную, овдовевшую, одинокую. Сердце ее было преисполнено воспоминаниями о покойном муже, детях, усопших друзьях прошлых лет и больше напоминало старое кладбище. И все же эти причины глубокой скорби для набожной старухи служили тихой радостью, ведь уже больше тридцати лет она питалась лишь духовной пищей утешений и истинами Писания. С тех пор, как мистер Диммсдэйл стал ее духовником, главным земным утешением для доброй старушки – утешением обязательно набожным, иначе в нем не было смысла – стали встречи с пастором, случайные, или задуманные как случайность, с целью освежиться словом теплой, хрупкой, пропитанной Небом строки Писания, что срывалось с любимых губ в ее глуховатое, но крайне восторженное ухо. Но в этот раз, вплоть до момента, когда его губы склонились к уху старушки, мистер Диммсдэйл, как полагалось бы врагу душ человеческих, не смог припомнить ни единой строки Писания и ничего иного, помимо краткого, грубого, и, как тогда казалось ему, неопровержимого аргумента против бессмертия души. Привнесение подобного в ее разум вполне могло бы заставить престарелую сестру рухнуть замертво, как от влитого в ее ухо сильнейшего яда. Но что он в действительности тогда прошептал, священник так и не смог потом вспомнить. Возможно, он удачно перепутал слова, и те не смогли донести отчетливую идею до сознания доброй вдовы, или же Провидение задействовало иные свои методы. Известно лишь, что когда священник обернулся, он увидел выражение благоговейной благодарности и экстаза, озарявшие небесным светом ее серое морщинистое лицо.

Затем произошел и третий случай. Потеряв из виду старую прихожанку, он повстречал прихожанку самую юную. А равно и самую новую, привлеченную призывом мистера Диммсдэйла в воскресную службу после ночного бдения – обменять преходящие радости мира на небесную надежду, что сияет тем ярче, чем мрачнее становится жизнь вокруг и в итоге затмит полный мрак сиянием благодати. Девушка была чистой и непорочной, как райская лилия. Священник прекрасно знал: его образ бережно храним в непорочном святилище ее сердца, что облекает его в белоснежные одежды, приписывая религиозности тепло любви, а самой любви религиозную чистоту. В тот день не иначе как сам Сатана оторвал юную деву от матери и привел навстречу этому тяжко искушаемому, или – почему бы не сказать иначе? – потерянному и отчаявшемуся человеку. По мере ее приближения дьявол шептал ему заронить в ее нежную грудь зерно зла, которое наверняка вскоре расцветет темным цветом, а со временем принесет и более темные плоды. Такова была его сила над этой нетронутой душой, доверявшей ему безбрежно, что священник чувствовал – достаточно одного грешного взгляда, одного слова, чтобы осквернить всю чистоту ее невинности, превратить ее в полную противоположность. А потому – выдержав самую сильную битву с собой из всех предшествовавших, – он поднял воротник плаща и поспешил прочь, ничем не выдав узнавания и оставив юную деву справляться с его грубостью собственными силами. Она перетрясла свою совесть – полную безобидных мелочей, как карман или рабочая корзинка полны безделушек, – и взяла на себя вину – бедняжка! – за тысячу воображаемых прегрешений, отчего на следующее утро вернулась к домашним хлопотам с покрасневшими и опухшими глазами.

Прежде чем священник успел порадоваться победе над последним искушением, им овладел следующий порыв, чуть более абсурдный и не менее ужасный. То была мысль – мы краснеем от одного упоминания – остановиться у дороги и научить стайку игравших там маленьких пуритан некоторым крайне непристойным выражениям. Он едва не начал говорить. Отказав себе в этой глупости, столь недостойной его сана, он повстречал пьяного матроса, одного из команды корабля, что пришел из Испанского Мэйна. И здесь, раз уж удалось доблестно воздержаться от прочих дурных выходок, бедный мистер Диммсдэйл пожелал хотя бы пожать руку просмоленному пирату и развлечь себя несколькими непристойными шутками, которые так любят старые моряки, сдобрив их добрыми, вескими, крепкими, столь приятными и не богоугодными ругательствами! Но не столько моральные устои, сколько врожденный хороший вкус и чопорная привычка к церковной благопристойности благополучно пронесли его мимо последнего испытания.

– Что же так преследует меня и искушает? – воскликнул он мысленно, остановившись чуть дальше по улице и хлопнув себя по лбу.

– Я сошел с ума? Или мною полностью овладел Враг? Неужели я заключил с ним договор в лесу, расписавшись собственной кровью? И теперь он призывает меня выполнить условия, предлагая исполнить все мерзости, на которые способно его отвратительное воображение?

В тот миг, когда преподобный мистер Диммсдэйл остановился для рассуждений и хлопнул себя по лбу, старая миссис Хиббинс, облеченная репутацией ведьмы, проходила неподалеку. Выглядела она грандиозно: с высоким головным убором, в богатом бархатном платье, с брыжами, накрахмаленными знаменитым желтым крахмалом, секрет которого ей открыла близкая подруга, Анна Тернер, прежде чем ее повесили за убийство сэра Томаса Овербери. Смогла ли ведьма прочесть мысли священника или нет, но она остановилась, пристально глядя ему в лицо, многозначительно улыбнулась и – хотя и не любила разговоров с церковниками – начала разговор.

– Итак, преподобный сэр, вы побывали в лесу, – заметила леди-ведьма, кивнув высоким головным убором в его сторону. – В следующий раз, прошу, всего лишь слегка намекните, и я с радостью составлю вам компанию. Не стану преувеличивать свои заслуги, но слово мое и имя способны добиться расположения тамошнего владыки для любого странного джентльмена.

– Клянусь вам, мадам, – ответил священник с мрачной почтительностью, к которой его вынуждали положение леди и собственные добрые манеры, – клянусь своей совестью и положением, что я совершенно ошарашен смыслом ваших слов! Я отправился в лес не для того, чтобы искать владыку, и ни прежде, ни в будущем не собираюсь посещать последнего и уж тем более искать милости упомянутого. Моей единственной целью было посетить моего благочестивого друга, проповедника Элиота, и порадоваться с ним тому, сколько бесценных душ он смог отвоевать у язычества!

– Ха-ха-ха! – заскрипела старая леди, все так же кивая высоким головным убором. – Ну-ну! Так и следует говорить о делах в свете дня! Вы изворотливы, как стреляная птица! Но в полночь, в лесу, мы поведем совершенно иные речи!

Она двинулась прочь с присущей возрасту величавостью, но еще не раз оглядывалась и улыбалась ему, как человек, желающий признания общей и тайной связи.

«Неужто я продал себя, – думал священник, – тому врагу, которого, если верить рассказам людей, эта бархатная карга со своим желтым крахмалом выбрала принцем и господином?»

Несчастный священник! Он совершил весьма похожую сделку! Искушенный мечтой о счастье, он сознательно уступил тому, что искренне считал смертным грехом, он сделал свой выбор! Зараза этого греха проникла в него, яд пропитал саму его систему нравов. Парализовав все благие порывы, он пробудил легионы порывов грешных. Презрение, ожесточение, ничем не вызванная злость, беспричинное желание зла, высмеивание всего хорошего и святого – все пробудилось, чтобы искушать, и в то же время пугало его. И столкновение со старой миссис Хиббинс, если таковое произошло на самом деле, лишь показало его симпатию и связь с падшими смертными и миром извращенных духов.

К этому времени он дошел до своего дома на краю кладбища, взбежал по ступеням и скрылся в своем кабинете. Священник был рад, что сумел добраться до этого убежища, не выдав себя миру ни одной из странных нечестивых выходок, к которым постоянно склонялся в течение своего пути. Он вошел в привычную комнату и оглянулся на книги, окна, камин, гобеленовое утешение на стенах с тем же ощущением странности, что преследовало его во время прогулки от лесной ложбины в город и дальше. Здесь он обучался и писал, здесь проводил посты и бдения, доводя себя до полусмерти, здесь пытался молиться, здесь выдержал сотни тысяч мук! Здесь была Библия на пышном древнееврейском, которым говорили с ним Моисей и Пророки, и глас Божий звучал в их словах.