Алая карта

Все это совсем не весело. Игра меня забавляет, но я прекрасно осознаю, что это злая игра. Люби я Люсиль по-настоящему, вряд ли стал бы проводить над ней столь изощренный эксперимент. Изощренный и по большому счету бессмысленный. Люсиль либо разгадала мой маневр, либо ей не в чем себя упрекнуть. Если она поняла, что я пытаюсь выведать правду о смерти Жонкьера, значит, ее практический ум чертовски изворотлив, хотя литературное чутье у нее отсутствует напрочь. Не странно ли быть такой проницательной и одновременно такой… примитивной? Неужто женская психология еще более запутанна, чем я предполагал?

Как бы там ни было, глупая сентиментальность Люсиль меня ужасно раздражает. Она свято верит в мой талант, но я лучше, чем кто бы то ни было другой, знаю, что я не писатель. Люсиль по-матерински заботливо подталкивает меня к написанию романа, но он никогда не «родится». Я слишком стар. Я бесплоден. Иногда я придумываю новый нелепый поворот истории только для того, чтобы она сказала… ну, не знаю, что-то вроде «это уж слишком!» или «по-моему, ты увлекся»… Такие слова прозвучали бы как критическое замечание… призыв к порядку.

Ах, как сильно я мог бы любить эту женщину, если бы она перестала верить в меня!

Я никого ни о чем не просил. Скрылся от мира в «Гибискусе», чтобы тихо доживать свои дни, но меня и здесь нашли и заставляют шевелиться. Так мальчик тыкает палочкой в жабу, чтобы та подпрыгнула. Я чувствую, что вот-вот сорвусь и выкрикну в сердцах: «Оставь меня в покое с этим романом, давай поговорим о чем-нибудь другом!» На ум приходит строчка из стихотворения: «Люблю тебя. Но что тебе за дело?» Ах, Люсиль, милая моя Люсиль! Будь ты циничной преступницей, у нас, во всяком случае, была бы тема для разговоров!

Я прикован к постели, хотя не могу ни лежать, ни стоять, ни сидеть из-за внезапного обострения ишиаса. Нога болит ужасно, я вытягиваюсь на кровати, мне тут же начинает казаться, что в кресле будет легче, но это иллюзия.

— Вам не стоит выходить, — сказал доктор.

Куда уж выходить, когда малейшее движение становится мукой! Я перетаскиваю себя от кровати к письменному столу и думаю о Рувре, который едва может перебраться из одной комнаты в другую. Люсиль оказалась между двумя хромыми калеками! Мне жаль нас, всех троих, но я ничего не имею против любовного «отпуска». Аспирин ненадолго избавляет меня от мук, я устраиваюсь в подушках, чувствуя себя посторонним в собственной жизни.

Транзисторный приемник сообщает, что за стенами дома престарелых происходят забастовки и похищения, звучат отголоски войны. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Я беженец. Значение имеют только тишина и покой, все остальное — вздор. Не важно, как именно умер Вильбер! Мне плевать, любит меня Люсиль или нет, смогу я когда-нибудь написать еще хоть одну страницу или с писательством покончено навсегда. Какое это счастье — лежать с закрытыми глазами, ощущая кожей ласковую прохладу кондиционера, и ни о чем не думать! Так блаженствует кот, угнездившийся на подушке и прикрывающий лапкой нос: «Меня ни для кого нет дома!» Меня снедает бурный, злобный, самоубийственный эгоизм. А что, если бы существовала иная форма эгоизма, подавляющего любой слишком сильный порыв чувств? Если бы я наконец принял себя таким, каков я есть, — физически и душевно выдохшимся стариком? Нужно обсудить эту проблему с Люсиль, и тут мне поможет история, которую я рассказываю каждый вечер на манер этакой Шахерезады для бедных!

Клеманс:

— Ну что, мсье Эрбуаз, не идут дела на лад? Все о вас спрашивают. Мадам Рувр очень беспокоится. Надеюсь, участь бедняги председателя вам не грозит: он-то ведь женат, есть кому о нем позаботиться. До чего же мне жаль одиноких стариков! Я не о вас говорю, боже упаси, но взять хоть мадам Пасторалли. Ей скоро стукнет восемьдесят восемь, она почти ослепла, да и слышит плохо. Разве это жизнь?

— Занятное у вас ремесло, Клеманс. Ухаживаете за людьми, которые точно никогда не понравятся. Не надоело?

— До ужаса надоело! Потерплю еще год-два и уйду на пенсию. Знали бы вы, как много и тяжело я работала! И ни черта не скопила… Да уж, бывали в моей жизни те еще деньки!

Она наконец уходит, унося с собой лоток с лекарствами и шприцем и избавляя меня от своего нытья. Мне многое хочется записать, но я и пяти минут не могу высидеть за столом. Еще вчера я был уверен, что победил скуку, — и вот она снова подстерегает меня.

11.00.

Почта. Письмо, написанное незнакомым почерком. Я все понял по первым словам: «Мишель, дорогой мой…» Люсиль отправила конверт из города, чтобы никто не догадался, что автор живет в «Гибискусе». Я вкладываю его в папку.

Мишель, дорогой мой!

Я узнала от Клеманс, что у тебя обострился ишиас. Ты, должно быть, ужасно страдаешь, если даже не смог спуститься в столовую и поужинать со мной. Я хочу быть рядом с тобой, любимый, но не могу — слишком рискованно! — и очень из-за этого горюю. Находиться совсем рядом и не иметь возможности пообщаться — разве это не ужасно? Есть, конечно, Клеманс, но я боюсь задавать слишком много вопросов, чтобы не вызвать подозрений. Кроме того, мы всегда разговариваем в присутствии Ксавье. Мне приходится строить предположения о том, как ты справляешься с едой, умыванием и всем прочим, навещает ли тебя хоть кто-нибудь или ты совсем один. Боже, где моя голова? Ты ведь не можешь ответить… Умоляю, не пиши мне. Консьерж отдает всю корреспонденцию Ксавье, даже ту, что адресована мне. Вот что я придумала: если тебе хватит сил добраться до окна, поставь на подоконник мою вазу с розой. Я увижу ее из парка, пойму, что ты получил письмо, думаешь обо мне, и успокоюсь. Не будем терять мужества.

Твоя нежная Люсиль.

Не забудь уничтожить это письмо.

Она очень мила, но жутко назойлива. Роза давно завяла. Интересно, какой еще предмет она намерена включить в эту детскую игру? Идея «говорящего окна» кажется мне неуместной и даже нелепой. Надеюсь, приступ скоро пройдет. Даже если мы не будем видеться неделю, небо на землю не упадет!

Второе письмо.

Мишель, любимый!

Я много раз ходила в парк, но цветка на подоконнике не увидела и очень встревожилась: раз ты не выполнил мою просьбу, значит, не можешь добраться до окна! Очевидно, тебе гораздо хуже, чем мне сказали. Я не решаюсь постучать в твою дверь, ты, наверное, предпочитаешь быть один, когда болеешь. Я вижу, каким во время обострений становится Ксавье, и знаю, о чем говорю. Представь, как мне страшно, и постарайся подать хоть какой-нибудь знак. Не сердись! Ты умный и сильный, а я всего лишь слабая женщина, и мне нужна твоя поддержка, чтобы выносить присутствие мужа и терпеть абсурд жизни без тебя!

Как бы мне хотелось ухаживать за тобой! Я умею массировать, ставить банки и даже научилась делать уколы, наблюдая за Клеманс. Я завидую этой женщине — она имеет право входить в твою спальню, прикасаться к тебе, разговаривать с тобой. А я — никто, посторонняя, прокаженная, хотя люблю тебя всем сердцем. Несправедливо! Надеюсь, мои письма хоть немного тебя утешают; во всяком случае, я чувствую себя чуточку менее несчастной, когда пишу их. Мне кажется, что я нахожусь рядом с тобой, и мое сердце мурлычет.

Целую тебя, любовь моя. Хотела бы захромать и стать похожей на тебя.

Люсиль.

Конечно, я бы предложил ей способ общения, если бы мог его придумать. Увы… Честно говоря, я не слишком этим расстроен. Меня так измучила боль в пояснице, что я вдруг понял: любовь к Люсиль — искренняя любовь! — излишняя роскошь. Она обогащает, когда я чувствую себя более или менее прилично, но стоит мне приболеть, и это чувство вызывает досаду, совсем как неудачное вложение денег. В такие моменты ко мне приходят Жонкьер и Вильбер. Я не могу помешать им нашептывать мне ужасные вещи, больше того — слушаю их с удовольствием. Иногда я даже нуждаюсь в их помощи, чтобы противостоять Люсиль.

Третье письмо. Консьерж, разносящий почту по комнатам, замечает:

— Да уж, мсье Эрбуаз, не ленивые у вас друзья, все пишут и пишут.

— Это мой внук, — отвечаю я.

— Он живет где-то поблизости? На конверте почтовый штемпель Канн.

— Да, он здесь проездом.

Старый болван. Хочет быть любезным и даже не подозревает, как сильно мне досаждает. Слава богу, у него много дел, и он уходит. Остается отправить очередное послание к остальным.

Дорогой Мишель!

Клеманс сообщила, что тебе не стало хуже. Не беспокойся, мне не пришлось задавать наводящих вопросов, это Ксавье поинтересовался: «А что наш сосед, мсье Эрбуаз, воспрянул духом? Было бы жаль уступить ему инвалидную „пальму первенства“!»

Такова его обычная манера гадко шутить. Если ты и правда чувствуешь себя лучше, как утверждает Клеманс, почему бы тебе не подойти к окну — скажем, часа в четыре — и не послать мне воздушный поцелуй, чтобы было проще дожить до завтра? Сделай это, Мишель, иначе я начну воображать ужасные вещи: что ты меня больше не любишь… что я для тебя обуза… что ты обиделся, когда я назвала тебя ленивым, и теперь наказываешь меня.

Боже, как я ненавижу Ксавье! Это он не дает мне прибежать к тебе. Мой муж немощен и подозрителен, он препятствие на пути к счастью, которое мне никогда не удастся сдвинуть с места! Я несчастна. Ты молчишь, он придирается, а я схожу с ума. Помоги мне, Мишель. Люблю тебя и целую.

Твоя Люсиль.