Алая королева

— Она очень благодарна вам, сэр Уильям, — повторил мой муж.

Подойдя ко мне, он протянул мне ладонь, помогая подняться. И мне пришлось покориться. Я встала и взяла его под руку, словно пребывая с ним в полном согласии. Муж между тем продолжал:

— Утром, когда Генри проснется, мы объясним ему ситуацию и сообщим, что вскоре возвращаемся к себе домой в Англию. Нужно лишь, чтобы охрана и лошади немного отдохнули, прежде чем пускаться в долгий путь.

— Да нет, останьтесь подольше, — радушно предложил сэр Уильям. — Побудьте здесь, пока мальчик не привыкнет к мысли о переезде ко мне в Раглан. Живите здесь так долго, как вам будет угодно. А мы с вами, сэр Генри, можем пока отлично поохотиться на оленей, которых Джаспер всегда так заботливо охранял.

Херберт засмеялся, и мой муж — предатель, сума переметная! — засмеялся вместе с ним.

Назад в Линкольншир мы скакали в ледяном молчании. Прибыв домой, я полностью посвятила себя молитвам и научным занятиям. Супруг попытался было отпустить несколько шутливых замечаний, но ответа на них не дождался; затем он спросил, не хочу ли я вместе с ним отправиться в Лондон, — словно не понимал, что у меня нет ни малейшего желания посещать столицу, празднующую свой позор! — но я по-прежнему молчала, и тогда он полностью переключился на управление своими обширными земельными владениями и на поддержание связей с лондонскими торговцами. Решимость нового короля во что бы то ни стало сохранить мир в стране означала большее количество рабочих мест для здешнего джентри, и моему супругу приходилось теперь бороться с корыстолюбием и коррупцией местных чиновников, жировавших при вялом правлении короля Генриха. Залы суда теперь должны были открыться для всех, и судить там должны были по справедливости, а не в соответствии с тем, можешь ли ты дать взятку судебным чиновникам. Новый король Эдуард созвал парламент и заявил, что твердо намерен жить своими трудами и не обременять государство чрезмерными налогами. Он также распорядился любыми средствами обеспечить безопасность на дорогах и существенно уменьшить все частные армии, а также незамедлительно отдавать под суд всех разбойников и преступников и особенно следить за тем, что творится в пивных и на больших дорогах. Подобные реформы приветствовали почти все, предвкушая в скором времени процветание Англии под эгидой славного сына Йорка, твердо намеренного вести свою страну по мирному пути. Казалось, все прямо-таки влюблены в юного красавца Эдуарда. Все, но только не я.

Королю Эдуарду было девятнадцать лет, то есть всего на год больше, чем мне; как и я, он пережил смерть отца; как и я, мечтал о величии. Однако он-то сумел добиться своего: он возглавил армию и, чувствуя себя главой своего дома, захватил английский трон, тогда как я не сделала ровным счетом ничего. Это он, Эдуард, стал для Англии настоящей Жанной д'Арк, а вовсе не я! Я даже не сумела удержать при себе собственного сына! И потом, этот мальчишка Эдуард, которого все вокруг называли «чудеснейшей розой Англии», ее «волшебным белым цветком», славился своей красотой, храбростью и силой, тогда как я представляла собой сущее ничтожество. Женщины обожали Эдуарда и готовы были без конца петь ему хвалы, восторгаясь его внешностью и обаянием. А я даже у него при дворе не могла появиться. Я была никому не известна, точно растение, что напрасно источает свой дивный аромат в воздухе пустыни. Новый король даже никогда не видел меня. И никто не посвятил мне ни одной, даже самой крошечной, баллады; ни один художник не вызвался написать мой портрет. Я была женой человека, полностью лишенного каких бы то ни было амбиций; человека, который отказывался отправляться на войну, пока обстоятельства не вынудили его это сделать. Я была матерью ребенка, которому в опекуны назначили моего врага; я была возлюбленной — «возлюбленной на расстоянии»! — мужчины, потерпевшего жестокое поражение и вынужденного отправиться в ссылку. Я тратила свою жизнь — которая день ото дня казалась мне все короче, словно в тот несчастный год вечерние сумерки начинались уже с утра, — на бесконечные молитвы. Преклонив колена, я просила Бога об одном: пусть поскорее кончатся эти темные зимние дни, пусть падет ненавистный дом Йорков, пусть на трон вернется законный король, король Ланкастеров.

ОСЕНЬ 1470 ГОДА

Но миновала не одна темная холодная зима, а почти десять зим, прежде чем Господь освободил меня и мой дом от тяжкого унижения, от ощущения ссылки в родной стране. Девять долгих лет я прожила с мужем, не имея с ним ничего общего, кроме нашего нового дома в Уокинге. Да, у нас был общий дом, общие земли и даже общие интересы, однако я чувствовала себя одинокой и безумно скучала по сыну, который воспитывался в семье моего врага; к тому же я должна была притворяться, что Херберт — не враг мне, а друг. Мы со Стаффордом так и не сумели зачать ребенка; винить в этом следовало, по-моему, тех повитух, что принимали у меня первые роды; ничего не поделаешь, мне приходилось терпеть великодушие мужа, делавшего вид, что он смирился с моей неспособностью подарить ему наследника, и никогда меня не упрекавшего. Мы оба были вынуждены полностью подчиниться Йоркам, которые носили королевскую мантию из горностая так, словно в ней родились. Еще в первые годы своего правления наш молодой король Эдуард женился на одной незнатной особе, не имевшей в обществе никакого веса; большинство людей были уверены, что эта Елизавета Вудвилл просто околдовала его, прибегнув к помощи своей матери Жакетты Риверс, настоящей ведьмы и близкой подруги королевы Маргариты Анжуйской. Впрочем, теперь эта Жакетта переметнулась на сторону Йорка и стала поистине править при дворе своего зятя. А ее дочь, эта алчная сирена Елизавета, называвшая себя королевой Англии, умудрилась поймать в свои сети даже племянника моего мужа, малолетнего герцога Генри Стаффорда. Отняв у нас мальчика, хотя мой супруг был его родным дядей и последним его близким родственником, оставшимся в живых, она обвенчала его со своей сестрицей Екатериной Вудвилл, которая по происхождению и воспитанию годилась в лучшем случае пасти кур в Нортгемптоне. И теперь эта девица Вудвилл стала новой герцогиней и главой семейства Стаффорд. Мой муж, правда, и не думал протестовать против подобного похищения юного Генри, утверждая, что таков наш новый мир и необходимо привыкать к его законам. Но я привыкать не желала. И не могла. И знала, что никогда не привыкну.

Раз в год я навещала сына, живущего в показной роскоши дома Хербертов. Я видела, как он растет и мужает; видела, что он чувствует себя своим среди этих предателей-йоркистов. Я замечала, что Анна Девере, жена Черного Херберта, искренне любит моего мальчика, а Уильям, сын Херберта, и вовсе является его лучшим другом, они вместе играют и занимаются различными науками и искусствами. Также я замечала, что мой сын весьма нежен с Мод, дочерью Хербертов, которую они — конечно, не намекая на это и словом — явно прочили ему в жены.

Каждый год я честно исполняла свой долг: ездила к сыну и подолгу разговаривала с ним о его любимом дяде Джаспере, по-прежнему находившемся в ссылке, и о его кузене короле Генрихе, которого Эдуард Йорк заключил в лондонский Тауэр. [24] Мальчик слушал меня внимательно, его карие глаза улыбались и были покорны. Казалось, он готов слушать меня сколь угодно долго, всегда очень спокойный и обходительный, никогда со мной не споривший и никогда не задававший никаких вопросов. Поэтому-то я и не была уверена, действительно ли он понимает смысл моих страстных, искренних проповедей, но без конца повторяла следующее: он должен блюсти себя и терпеливо ждать, твердо зная, что ему, пока еще мальчику, в будущем надлежит стать избранником Божьим, что мы с ним наследники дома Бофоров и дома Ланкастеров, что я чуть не умерла, давая ему жизнь, что нас обоих спас Господь во имя великой цели, что он родился не для того, чтобы радоваться любви таких, как Уильям Херберт. И разумеется, мне совершенно не хотелось получить в невестки такую девицу, как Мод Херберт.

24

После битвы при Таутоне в 1461 г. Маргарита и Генрих бежали в Шотландию, но Маргарита, желая во что бы то ни стало вернуть себе английский трон, бросила мужа и направилась в родную Францию собирать армию, а Генрих VI, безумный и немощный, скитался по стране в обществе нищенствующих монахов, пока в 1465 г. не был пойман где-то в Ланкашире и посажен в Тауэр.

Я твердила сыну, что ему надо вести себя в семье Херберт как шпиону в стане врагов. Ему надлежит быть в высшей степени вежливым и учтивым, но в душе стремиться к отмщению. Он должен преклонять пред ними колено, мечтая, однако, пойти против них с мечом. Но он вовсе не желал идти против них. Да и не мог желать. Все-таки он был еще слишком мал и жил в их семье как ребенок, сердце которого открыто всему миру; сначала ему исполнилось пять лет, затем шесть, семь… До тринадцати лет он находился под их опекой и успел стать юношей, все это время окруженный их, а не моей заботой. В какой-то степени именно они создали его. Он действительно стал для них сыном. Причем любимым. А моим сыном он никогда себя не ощущал, да и я никогда не была ему настоящей матерью — именно этого я не могла простить тем, кто нас разлучил.

Почти девять лет я нашептывала Генри на ушко ядовитые слова, стараясь подорвать авторитет его опекуна, которому он полностью доверял, и жены Херберта Анны Девере, которую он любил всем сердцем. Я видела, как он расцветает благодаря их стараниям, как он умнеет благодаря их наставничеству. Они нанимали для него лучших мастеров фехтовального искусства, лучших преподавателей французского языка, математики и риторики. Они ничего для него не жалели и не только старались дать ему знания по тем или иным наукам или искусствам, но и ненавязчиво направляли на путь истинный, пробуждая в его душе желание стать умнее и образованнее. В семье Херберт мой сын получил такое же воспитание, как и их собственные сыновья, а с их старшим мальчиком он вместе учился и очень дружил. Нет, у меня не было причин жаловаться на них. И все же я с трудом душила в сердце безмолвный вопль гнева и возмущения, никогда, впрочем, не позволяя ему вырваться на волю. Ведь это все-таки мой сын, наследник английского трона, прямой потомок рода Ланкастеров! Отчего же, скажите на милость, он живет не со мной, а в доме отъявленных йоркистов, да еще и чувствует себя там совершенно счастливым?

Ответ на этот вопрос был мне ясен. И я прекрасно понимала, почему его отдали именно в этот дом: из моего сына тоже выращивали верного йоркиста. Мне было хорошо известно, как ему нравится роскошь и удобства замка Раглан; я не сомневалась, да что там, я могла бы поклясться, что все это он, безусловно, предпочтет святой простоте нашего с сэром Генри нового дома в Уокинге — если бы, конечно, ему хоть раз разрешили нас навестить. Моего сына согревала нежная, но не слишком навязчивая набожность Анны Девере, а мои жесткие требования — например, обязательно вызубрить все необходимые дневные молитвы — казались ему чрезмерными, и я прекрасно знала об этом. Он искренне восхищался решительностью и мужеством Уильяма Херберта, хотя по-прежнему любил Джаспера и регулярно писал ему. И все же в своих посланиях он по-детски хвастался и восхвалял своего опекуна, которого считал образцом благородного рыцаря и добропорядочного землевладельца, но который при этом был старинным недругом его любимого дяди.

А для меня хуже всего было то, что в глазах сына я выгляжу женщиной, неспособной примириться с поражением; да, он был именно такого мнения обо мне. Он не сомневался: раз я помню, как свергли моего короля, раз в одной из этих войн я потеряла своего первого мужа и отца своего единственного сына, а брату моего мужа пришлось бежать из страны, значит, все эти беды и разочарования заставили меня окунуться в религию. Он полагал, что я, как и любая другая женщина, ищу утешения у Бога, потерпев крах собственной жизни, и мне никак не удавалось убедить его, что в моей любви к Богу как раз и заключена моя сила и моя будущая слава. У меня не получалось доказать ему, что нам еще рано сдаваться, что я не считаю себя поверженной, что даже сейчас уверена: долго Эдуард Йорк на престоле не засидится, мы снова одержим победу и вернем себе трон. Но сколько я ни объясняла это сыну, сколько ни повторяла все снова и снова, я ни разу не получила доказательств того, что мои слова достигли цели; и его растерянная улыбка, а также то, как покорно он склонял передо мною голову, еле слышно произнося: «Да, госпожа матушка, наверное, вы правы», свидетельствовали столь же явно, как если бы он это озвучил: на самом деле он думает, что я заблуждаюсь и что мои речи совершенно неуместны.

Да, именно я родила его на свет, но провела рядом с ним лишь год, самый первый год его жизни. С тех пор мы встречались пару раз в год, редко чаще, и я напрасно тратила время, отведенное мне на общение с ним, пытаясь заставить его быть верным делу, проигранному почти десять лет назад. Ничего удивительного, что он отнюдь не льнул ко мне. И, становясь взрослым, должно быть, находил мои устремления все более безнадежными и глупыми.

Но я не в силах была измениться. Видит Бог, если б я только могла как-то примириться со своей судьбой, с обществом человека, который был всего лишь посредственностью, со страной, где правят король-узурпатор и королева, которая, на мой взгляд, во всех отношениях ниже меня; если б я обращалась к Господу нашему лишь раз в день в вечерних молитвах, я бы действительно постаралась утешиться тем, что имею, и жить как все. Но меня не устраивала реальность. Мне хотелось иметь супруга, не только обладающего мужеством и решительностью, но и способного играть значительную роль в государственных делах. Мне хотелось, чтобы моей страной руководил законный монарх, и об этом я молила Бога по пять раз на дню. Такой уж я уродилась и пойти против себя не могла.