Альбом для марок

Коммерсант он, видимо, был никудышный. Всю войну прокручивались разговоры, как он прогорел на процентах подпольному ростовщику и богатый Юлька его не выручил.

Бернариха располагала лучшей в квартире комнатой, сын Алька с женой-белоруской попал в кухонную каморку для прислуги. Старуха почти не вставала:

– Подагра…

Подагра – благородная болезнь, от шампанского. На кухне ее подагру считали сифилисом, но не брезгали и лишь ворчали, когда Бернариха час сидела в ватере. По ночам она извергала трубные звуки на всю квартиру.

– Стреляет, – хихикала кухня.

Изредка Бернариху визитировал придворный врач, доктор Таубкин – при соседях или по телефону:

– Профессор Таубкин.

В войну к ней несколько лет бегал – зимой на фуфу – юродивый Ванечка, маленький, невесомый, без возраста. Он кормился возле какой-то церкви, соседки над ним посмеивались, а он насмерть попал под трамвай.

По нескольку раз в год Бернариха спрашивала маму:

– А вы знаете, что Божия Матерь была еврейкой?

У Бернарихи под подушкой лежали зацелованные:

карт-посталь с Владимирской Божией Матерью,

в ладонь – деревянный Николай Угодник,

овальный финифтевый Трифон-Мученик.

Чистотой красок Трифон-Мученик потряс мое воображение: мне остро недоставало яркости. Екатерина Дмитриевна, хористка из Немировича, подарила мне лаковый красный ярлык от американских чулок – я не мог на него наглядеться.

У Бернарихи – как ни у кого в квартире – были редкостные сокровища. В запертом книжном шкафу за занавешенными стеклами хранились:

вольфовский Гримм с золотым обрезом,

комплекты киногазет двадцатых годов,

деревянная кофейная мельница с пружинящей ручкой и выдвижным ящиком,

старинный пушечный паровоз.

Собственно говоря, все это принадлежало Алимпию и предназначалось ему одному.

Несмотря на табу, Бернариха давала мне почитать Гримма, Тонька, жена Алимпия, не раз и надолго доверяла мне киногазеты, а на мельнице постоянно мололся кофе.

Иногда Алимпий наглухо затворял дверь большой комнаты и пускал на столе паровоз – паровоз должен был бегать по рельсам и тонко свистеть. Сам я этого не видел.

В коридоре над вешалкой – вместо шапок – и под вешалкой – вместо калош – лежали Алимпиевы гимназические учебники, случайные книги, альбомчики с перерисованными цветными звездами: Рунич, Максимов, Полонский. За этим никто не присматривал, и мама – по одной – перенесла для меня в нашу комнату Историю древнего мира, Географию Российской империи, Прощай, оружие Хемингуэя.

Бернарихины сыновья были художественными натурами.

Младший, Юлька, лишенец – учиться нигде не мог – женился на подслеповатой вдове богатого артиста Кузнецова (кажется, знаменитый Швандя) и вышел в помрежи Малого театра. В программках встречалось: Ведет спектакль Ю. Бернар.

Юлькин пасынок, сын Кузнецова Миша, воспитанный, поражал меня грубой трезвостью:

Дают – бери, Бьют – беги. Тебе жалко? Жалко у пчелки, Пчелка на елке, Елка в лесу, Лес за версту.

Мы прочитали в Мурзилке:

Лампа моя, говорю тебе я, Эта чернильница тоже моя.

– Жадина, – заключил Миша.

Я радовался игре звуков, созвучий, слов, мне в голову не пришло бы, что из стихов можно вывести – в одно слово – суть. Я задумался: суть получалась верная, но не моя.

Старший, Алимпий, успел кончить несколько классов гимназии и знал, что имеет понятия, вкус и манеры.

По воскресеньям он готовился к выходу в свет – чистил ботинки и лацканы, звонил знакомому администратору Форума (у нас в районе делали ударение на втором слоге), заказывал два билета в ложу и после обеда выводил Тоньку на что-нибудь заграничное. Если перед началом сеанса играл Лацо Олах – ходили вечером, загодя.

Их любимое – Невидимый идет по городу – обожаемый Гарри Пиль с подмигиванием и Индийская гробница – как выговаривала Тонька, Кондрат Вейт.

Всерьез слушал Алимпий радио, театр у микрофона, МХАТ, Малый, Ленинского комсомола:

Инженер Сергеев

Кому подчиняется время

Под каштанами Праги

Губернатор провинции

Жизнь в цитадели,

эстрадный концерт:

Миров и Дарский

Шуров и Рыкунин,

монтаж оперетты:

Летучая мышь

Сильва

Холопка

Золотая долина,

и больше всего – в конце тридцатых-сороковых был настоящий расцвет – музыкальные радиокомпозиции/радиопостановки:

Много шуму из ничего

Давным-давно

Соломенная шляпка

Бал в Савойе.

В постоянно открытую дверь большой комнаты было видно, как в неудобной позе Алимпий часами выстаивает, замерев под ревущей на всю квартиру черной бумажной тарелкой.

Кумиром его был актер Терехов, такой редкостной красоты, что мама его заподозрила:

– Евреи все красивые…

И этого знаменитого Терехова снабженец Алимпий ухитрился зазвать в гости. Пока Терехов в передней снимал калоши, мама успела показать ему набор открыток – двадцатые годы, Терехов в разных ролях. Гость успел ахнуть – у него таких не было, – Алимпий шикарным жестом пригласил его в комнату.

Терехов пришел после спектакля, поздно, когда, по мнению кухни, гости, собиравшиеся на Терехова, всё уже съели. Хозяйки много дней не могли уняться:

– Он пришел, а ему – ну, одна груша на блюдочке.

– Они эту грушу месяц, наверно, для него берегли – гнилая совсем.

Алимпия не любили, вернее, нелюбили – в одно слово.

Его подозревали бог знает в чем за дружбу с шофером из американского посольства – нормальные люди с посольскими знаться боялись;

обвиняли в разведении клопов – клопы ползли от лежачей Бернарихи; в худшую зиму я за ночь убил больше сотни;

негодовали на службу в МПВО – спасала от передовой.