Альбом страсти Пикассо
Шрифт:
– Эй, ты что, заснула? – удивленно воскликнул он, увидев закрытые глаза малышки с длинными темными ресницами. – Ау, просыпайся. Давай все успеем до фейерверка, очень уж охота посмотреть, и…
Коснувшись руки девушки, он вздрогнул. Рука была резиново-прохладной. Остывающей. Неживой…
Вздрогнув, Игорь прищурился и едва не закричал.
У девчонки-то перерезано горло. Просто с первого взгляда этого особо не заметно, так как шея закрыта густыми смоляными волосами. Пропитавшимися терпко-пахнущей кровью…
Глава 3
Париж, 1947 год, Долорес Гонсалес
– Лучше бы я пошел в бордель! – вместо приветствия буркнул Пикассо.
Выражение лица великого художника не предвещает ничего хорошего. Широкие брови нахмурены, четко очерченные губы –
Сердце Долорес Гонсалес заходится от боли.
Вот всегда Пабло ведет себя так – вчера был нежен, сегодня говорит гадости. Он словно бы стыдится своих чувств, досадует на себя за вырвавшиеся признания, и мимолетные ласки потом обязательно сменяются болезненными ударами.
Как обычно, Долорес старательно делает вид, что вовсе не обижена, – мягко улыбается, берет у любовника куртку, заботливо расправляет ее на вешалке.
– Проблема в том, что после знакомства с тобой мне особо не хочется идти в бордель. Мне кажется, что девицы оттуда – недостаточно ласковые и внимательные, – не унимается Пабло, разматывая длинный светло-серый шарф. – Значит, ты портишь мне жизнь! Ведь я даже не могу по-настоящему повеселиться из-за тебя!
Как больно…
Темнеет в глазах, дышать почти невозможно.
Когда же случилось все это – любовь, похожая на затяжную болезнь, зависимость и наваждение?..
Сначала все было по-другому, совсем не так! В начале знакомства казалось: отношения с Пикассо – просто возможность приблизиться к мастеру, познать его живопись и научиться множеству мелочей, из которых потом рождаются шедевры, безукоризненные по композиции и колористике…
Он мог говорить о различных направлениях и техниках без устали, часами. Показывал, как смешивает краски (оказывается, Пикассо никогда не пользовался палитрой; в его мастерской всегда стояли только банки с чистыми цветами, а если ему надо было получить оттенок, то он просто разбавлял тона на газетах), рассказывал о правилах заполнения пространства картины, учил обращать внимание на свет.
Был еще один очень важный момент этих отношений. О нем, конечно, сначала и мыслей не возникало. Но все-таки, когда живешь фактически одна, когда на руках отец-алкоголик и над головой постоянно висит дамоклов меч голода – очень быстро начинаешь ценить помощь. Пикассо был по-своему великодушен – помог с мастерской, положил отца в клинику (это ему, впрочем, мало помогло; папа продолжал пить и умер от цирроза печени), часто давал деньги, а после Освобождения даже организовал персональную выставку. Но при этом нельзя было не обратить внимания, что эта его щедрость – она одновременно и не совсем щедрость. Пабло мог подарить свою картину – а через неделю заявить, что это слишком дорогой подарок, и забрать холст обратно. Та же квартира, в которой находилась мастерская, раньше принадлежала Доре Маар – однако Пабло просто потребовал у женщины это помещение. Несложно предположить – в один день он может точно так же и другой девушке заявить: «А ну-ка собирай свои вещи, и побыстрее! У нас с тобой все кончено, а мастерская нужна для очередной любовницы».
Связи Пикассо с другими женщинами – вообще отдельный разговор. Мало того, что он не скрывает своих отношений с Франсуазой Жило, Дорой Маар и множеством других – горничных, случайных натурщиц, тех же девиц с бульвара Капуцинов. Он еще постоянно говорит об этом, причем в таких подробностях… После подобных откровенных признаний нет никакой необходимости что-нибудь придумывать для разжигания ревности. Щедро выданных поленьев различных деталей хватит, чтобы костер мучительной боли пылал вечно. Ведь теперь про Пабло Пикассо известно все. И как он познакомился со своей первой французской женщиной Фернардой Оливье, и как увлекся молоденькой Марией-Терезой Вальтер, и как страдал от ревности жены из России, балерины Ольги Хохловой. Судя по его словам, пик эмоций вызывала беременность любимых женщин. У Пабло было двое детей: дочь Майя от Марии-Терезы Вальтер и сын Поль от Ольги Хохловой. Он мог часами описывать, какими прекрасными были его любовницы, когда ожидали малышей, как округлялись их животики, как полнели грудь и бедра [13] . Впрочем, эта нежность ничуть не мешала художнику развлекаться с падшими девицами. «Цени мое доверие. Не с каждой я могу говорить о других любовницах. С тобой могу. И что это значит? Что ты всегда
будешь со мной! Каждый раз, когда я расстаюсь с женщиной, – я ее сжигаю в своей памяти. Чтобы совсем ничего от нее не осталось, чтобы начать новую жизнь с чистого листа. Тебя я никогда не брошу в костер. Ведь уничтожить Долорес Гонсалес – это как совершить самоубийство; ты знаешь обо мне столько, что постепенно становишься мной», – рассуждает Пабло.13
Также у Пикассо позже появились двое детей от Франсуазы Жило, Палома и Клод.
И, в общем и целом, на какое-то время такие отношения устраивали.
Да, Пикассо не говорит о браке. Более того, последний год он живет с Франсуазой Жило.
Но так ли надо постоянно находиться рядом с Пабло? Он часто бывает в дурном настроении. Тогда приходится постоянно утешать его, говорить: «Ты гениален, милый!» Художник ежесекундно требует внимания к своей особе – а ведь хочется и самой работать, писать свои картины. Тем более, дела после персональной выставки пошли на лад, к полотнам большой интерес, много работ продано, есть и заказы. А в плане создания семьи с Пикассо все понятно: жена Пабло никогда не будет иметь даже кусочка собственной жизни; все ее время и все ее силы будут уходить только на знаменитого мужа. Иногда Пабло так ворчит, что невольно в голову лезут мысли о разнице в возрасте. Она ведь огромная – более сорока лет. Пабло стареет, дряхлеет; и все реже ему хочется оказаться в спальне, и все чаще он раздражен.
И какое-то время действительно казалось: а и не надо видеться с Пикассо часто, не надо стремиться жить с ним.
Быть любовницей такого человека – это намного лучше, чем быть его женой.
Только вот потом…
Он незаметно просочился в душу, он занял все сердце, он стал каждой мыслью, всяким вздохом. Он стал всем.
Как так получилось?
А невозможно, оказывается, просто греться у такого яркого пламени.
Оно обжигает, в нем сгораешь.
Пабло и есть тот огонь, и самый огромный бескрайний океан. Нельзя приближаться, если не хочешь утонуть. Просто сидеть на берегу бушующей водной стихии не получается; долго – не получается. Не одна волна, так другая захлестнет с головой, поднимет под облака, бросит на жесткую землю.
И в этой гибели много счастья. Но еще больше боли.
Пабло ранит себя, и еще сильнее – всех, кто находится рядом. Из этих мук рождаются его полотна.
«Жизнь без Пикассо все равно хуже, чем наши теперешние отношения, – думала Долорес, наблюдая за Пабло, уже переместившимся из прихожей в мастерскую. Он подошел к холсту, натянутому на подрамник, и внимательно изучал работу. – Мне надо набраться терпения. Может, Пабло еще и переменится. Если он только поймет, как много значит для меня, – то сразу перестанет мучить, и…»
– Эта картина навевает спокойствие и умиротворение, – наконец, сказал Пикассо, приглаживая редкие седые волосы вокруг загорелой лысины. – Знаешь, ты молодец! Мне нравится смотреть на твою работу и представлять пляж и море.
– Как странно, – Долорес горько улыбнулась, пытаясь разглядеть свое отражение в висевшем на стене зеркале. Увы, под глазами обозначились темные тени, морщинки стали четче, – а у меня это полотно вызывает совсем другие чувства. Я называю эту работу «Одиночество». Может, ты не заметил крохотную фигурку женщины в красном платье? Она одна в бесконечном мире, рядом с ней никого нет. Думаешь, мне стоит усилить цвет?
– Усилишь цвет – женщина станет слишком страстной для твоего замысла. Она перестанет быть одинокой, так как станет притягивать внимание, завлекать и интриговать. Нет, ярче тут делать не надо, так хорошо, – Пабло удовлетворенно кивнул. – Просто ты пишешь в абстрактной манере. Чем замечателен абстракционизм – так это тем, что всякий может наполнить конкретную работу своими эмоциями. Ты видишь одинокую фигуру, я – огромное прекрасное гармоничное пространство. И оба мы правы. И никто не скажет – вы неправильно нарисовали море. Потому что это может быть и не море вовсе! Хотя, конечно, всегда найдутся идиоты, которые станут заявлять: «Абстракционизм – просто мазня, а настоящие художники – только те, кто могут нарисовать портрет моей бабушки, в точности такой же, как отражение старушки в зеркале». Но что с такими спорить – невежды! Люблю абстракционизм, обожаю! Это как сумка, в которую каждый зритель может положить свои собственные эмоции.