Алек. Эпизод из 90-х

Из-за экономии фонари на платформе горели через один. Зеленая электричка, громыхая, вползла в желтеющую тополями долину станции. Редкие вечерние пассажиры в сторону города, зябко прохаживаясь, курили, выдыхая в прохладный сырой воздух клубы табачного дыма. Мы тоже курили. Кончики сигарет при каждой затяжке ярко вспыхивали и искрили. "Мальборо" в наших палестинах продавалось по двадцать-двадцать пять тысяч, и его много подделывали, поэтому мы курили дешевую честную "Магну" за восемь тысяч.

– Ты знаешь, что в американские сигареты добавляют селитру, чтобы они быстро тлели?
– спросил я, рассматривая потрескивающий и рассыпающийся искрами кончик своей сигареты.

– Зачем американцам добавлять селитру?
– Алек с интересом взглянул на свою сигарету.

– Бля, я же сказал: "Чтобы они быстро тлели".

– И что?

– А то, что быстро тлеют - больше расход, больше расход - больше прибыль. Прикинь?

Электричка остановилась и с шипением распахнула свои неисправные пневматические двери.

– В натуре хитрые, - Алек затянулся так, что его сигарета мгновенно истлела до фильтра.
– Да, наши так не горят, а этими я с одной только-только накуриваюсь, - Алек сплюнул за перила платформы и выбросил туда же бычок.

– Все, погнали, - я тоже бросил под ноги бычок и шагнул в тамбур.

В вагоне почти никого не было.

По утрам, когда весь работный народ ломился в Питер, электрички лопались по швам, а по вечерам они шли туда почти пустые. Единственное исключение - это воскресный вечер в период май-август, когда замурыженные дачники, набившись на дальних полустанках, возвращались со своих дачных шести соток, которые иезуитское советское государство давало исключительно на каких-то непроходимых болотах подальше от города. Эти несчастные люди годами возделывали свои клочки болота, делая из них плодородные оазисы с цветущими садами и ухоженными огородами. Каждую пятницу, собрав огромные, бесформенные, зеленого цвета рюкзаки, напихав туда досочек, подобранных на помойке, каких-то железяк, вынесенных с работы, положив пару буханок черного хлеба, пару банок дефицитной тушёнки или "завтрака туриста" и пачку вермишели, бесчисленные толпы советских трудящихся стекались к железнодорожным вокзалам и станциям, чтобы сесть в старые электрички и поехать на дачные участки, где через три-четыре часа изматывающего пути по-настоящему поработать на себя, а не на мифическое советское отечество, за которое их отцы отдали свои жизни сорок лет назад, и у которого они все теперь должны были понемногу подворовывать, чтобы хоть как-то обеспечить себя на зиму картошкой, капустой и малиновым вареньем. Многие, лишенные отцов и дедов, рано потерявшие своих бабушек и мам, надорвавшихся от непосильной работы и недоедания во время войны, русские люди эпохи "развитого социализма" свели свои взаимоотношения с государством к минимуму. К концу 70-х идеология выдохлась, как дешевые духи, выродившись в нечто бесформенное и бессмысленное. Она уже не могла прикрывать трупный запах разлагающегося государственного тела. Обнажившееся потребительское отношение государства к своему населению стало настолько явным, что народ, наконец, со всей очевидностью осознал то, что интуитивно чувствовал все годы, когда его во имя светлого будущего загоняли в колхозы, на стройки века или гнали с трехлинейкой на фашистские танки и амбразуры вражеских дотов. Еще в середине 70-х советское народонаселение начало сводить свое общение с государством к невозможному нулю, давая как можно меньше поводов Молоху вспоминать о себе. Но рождение и смерть, скорее по инерции, все еще тщательно фиксировались государственной машиной для учета прихода и расхода человеческого материала, хотя идей и воли для его применения уже не оставалось. Люди по-тихому выстраивали жизнь параллельную с государством. Русскому народу первый раз за семьдесят лет представилась возможность заняться собой, и он с энтузиазмом принялся обустраивать свой нехитрый быт. В процессе люди выскочили за выцветшие флажки и почувствовали свободу. И именно под напором этого народа, почуявшего воздух свободы, окончательно оформилось смысловое банкротство коммунистической идеи, приведшее к развалу первого в мире государства рабочих и крестьян. Тогда, в 91-ом году, люди лишь на какое-то мгновение увидели сокровенное: власть на самом деле - это часть воли человека, переданная кому-то в доверительное управление, что народ - источник власти, и это даже успели записать в Конституцию. Родители по факту рождения своего ребенка получают абсолютную власть над ним. Они используют власть на благо ребенка, пока он не повзрослеет и, постепенно забирая от них всю полноту воли, не начнет самостоятельно принимать решения. Также, в надежде на добросовестность правителей люди, словно малые дети, отдают им часть своей воли, соглашаясь подчиняться их решениям. Урок 91-ого заключался еще и в том, что когда значительная часть общества разрывает договор с властью, отказываясь подчиняться, и забирает свою волю обратно, то носители власти, эти пользователи чужой воли, мгновенно превращаются из сакральных персон, вершителей судеб в обыкновенных смертных. Путч по восстановлению старой власти сокрушительно провалился. В телевизоре сидели серые бессильные люди, когда-то наделенные правом подписи, за которыми уже ничего не стояло кроме, может быть, одного телефона, соединенного с несколькими воинскими частями, где ждали своего часа танки, пушки и самолеты. И кто-то из этих бессильных людей позвонил, и несколько танков даже выехало на улицы, но они безвольно встали, обнаружив, что народ забрал власть у серых и передал другим, которые обещали новое и опять светлое, энергично тыча при этом в картинки из жизни процветающего Запада. Люди с надеждой отдали свою волю в пользование вуайеристам. Отжившая конструкция рухнула, но на ее месте не возникло ничего, кроме копировального аппарата для размножения изображений образцов свободы. Глубинная суть свободы осталась для русских тогда недосягаема. Это как с закоренелым зэком, который, сидя за решеткой, мечтает, рвется на свободу, а, получив ее, не может долго находиться вне стен тюрьмы. Свобода, где все порядки и ритмы противны тюремной привычке, давит его, поэтому, немного помыкавшись, он начинает стремиться как можно скорее опять попасть за решетку, в знакомую и естественную для него среду обитания, и только длительная серьезная работа по реабилитации способна вернуть такого человека в общество. Народ, неожиданно получивший свободу, в большинстве своем совершенно не знал, что с ней делать. Привычка выживать под прессом чужой воли отбила способность думать самостоятельно. Мыслей куда пойти и что делать, у большинства людей не было вовсе, многие продолжали ходить на работу, на которой ничего не платили, ездить на свои участки и чего-то все время ждать, разглядывая копии красивой жизни по телевизору, которые в изобилии транслировала новая власть. Доверенные пользователи не смогли структурировать жаждущее идеологической определенности общество. В это время мы жили.

В вагон со стороны хвоста электрички зашло два контролера. Средних лет мужики в форменных фуражках и куртках. Тот, что поменьше ростом, взял левую сторону, ту, на которой сидели мы, а контролер повыше правую. Утром и днем они проверяли по другой схеме: заходили с разных сторон и двигались навстречу друг другу, как опытные загонщики, не позволяя никому сбежать. Зайцы платили по единой необременительной таксе в десять тысяч рублей с носа вне зависимости от протяженности поездки. Прошерстив таким образом всю электричку, контролеры садились в последнем вагоне, пересчитывали выручку и честно делили заработанное на три части. По одной части они забирали себе, а на третью оформляли несколько штрафных квитанций, чтобы отчитаться. Но вечером за усердие можно было и огрести по полной, нарядов милиции в электричках не было, поэтому в это время контролеры применяли тактику вытеснения, давая зайцам возможность, свободно переходя из одного вагона в другой, бесплатно доезжать до своей станции. Но мы с Алеком, допив уже по третьей бутылке пива, слишком отяжелели для того, чтобы бегать по вагонам. К тому же у Алека вдруг проснулось острое желание поучить контролеров жизни: он вытянулся на деревянной скамейке и, фирменно ухмыляясь, опустил очки на нос, как забрало у рыцарского шлема. Но контролеры явно были опытными мужиками и, прочухав, что два подвыпивших парня вместо того, чтобы немного поделиться дензнаками, не прочь подраться, не сговариваясь, прошли мимо, даже не посмотрев в нашу сторону.

– Э...
– протянув руку в сторону уходящих контролеров, только и успел произнести Алек.

– Ты драться собрался или бикс снимать?

– И то и другое.

– Не получится. Если подеремся, то надо будет соскакивать где-нибудь, не доезжая вокзала, чтобы нас там не взяли. Врубаешься?

– И чо?

– А то, что тогда мы не успеем доехать до клуба, и все соски, не дождавшись нас, в слезах разбредутся по домам.

Алек заржал на весь вагон. Единственный пассажир, вжав голову в плечи, вышел в тамбур вслед за контролерами.

Небольшой клуб "Минотавр" находился на площади Мужества в одной из двух высоток. Вокруг станции метро шла стройка. Разрытые котлованы, ограждающие их бетонные заборы, плотно сжимали ее почти с четырех сторон, оставив только узкий проход к Политехнической улице. Дорожка из вестибюля метро до площади, тесно заставленная с двух сторон разнокалиберными ларьками, жавшимися к строительному забору, была перекопана. Утром, днем и вечером две встречные вереницы людей непрерывно пробирались через лужи и грязь к метро и из него. Сложенные картонные коробки, сломанные деревянные поддоны служили импровизированной мостовой, по которой, оскальзываясь и чертыхаясь, ползли люди, изредка останавливаясь у какого-нибудь киоска, чтобы купить сигарет, пива или шаверму. Груды мусора, состоящего из мятых жестяных пивных банок, пластиковых бутылок от всевозможных газировок, пустых неформатных бутылок, которые не принимали пункты стеклотары, сигаретных окурков и пачек, обломков каких-то бесконечных деревянных ящиков, использованных презервативов, видимо периодически выбрасываемых из ларьков, остатков недоеденной шавермы, валялись под ногами, никем не убираемые.

Сейчас народа уже не было, схлынувшая после семи вечера толпа оставила новый мусор, который лежал по краям дорожки и в пространстве между ларьками, запинанный туда случайными ногами многочисленных прохожих. Только возле фойе копошилась метровская уборщица, вытряхивая содержимое заплеванных урн в старое оцинкованное ведро, а растоптанный мусор сметая разлохмаченным веником с порога фойе к ларькам.

– По пивку еще, пожалуй, - предложил я, закуривая сигарету и рассматривая ассортимент ближайшего от выхода из метро еще работающего ларька.

– Мысль правильная, речи нет, - покивал Алек.
– Юр, сигарету дай.

Я протянул ему пачку, продолжая рассматривать ряды бутылок с пивом.

– Хотя...
– я почесал затылок, - нет, я буду джин-тоник.

– Тоже неплохой выбор, опять поддерживаю, - Алек достал деньги и пересчитал.
– Сейчас угощаю, потом пьем на твои.

– Ты обсох что ли?

– Точно. Жизнь дала трещину, денег осталось пол-чемодана, - стандартно пошутил он.

– Бля, но тогда только за вход отдадим и в клубе по стошке джина возьмем, и все. На бикс уже лавэ не остается. Будем снимать, как профессионалы, без вспомогательных средств. Только чистое искусство.

– Х..ня, прорвемся. Пошли.

Алек в клубе как-то быстро нажрался. Денег хватило на "по сто пятьдесят" джина, которые сверху выпитого джин-тоника "Синебрюхоф" и пива дали убойный эффект. Через десять минут мы подсели за столик к трем девахам, которые рассматривали танцующих и, потягивая коктейли через соломинки, явно скучали. Мы угостили их специально купленным для это случая "Салемом" и стали развлекать анекдотами. Две оказались симпатичными. В полумраке зала мы сразу смогли их рассмотреть, а вот третья сидела, откинувшись на спинку дивана, в самом темном углу. Когда она наклонилась к столу, чтобы пододвинуть к себе поближе пепельницу, я понял как она права, что сидит в темноте и поблагодарил бога, что симпатичных оказалось две. Одну взял Алек, другую я. Мне досталась хорошенькая высокая брюнетка. Мы танцевали с ней под свежий медляк "Русского размера". Ее тело, теплое и мягкое, влекло, легкий запах хороших духов и какого-то шампуня от ее волос возбуждал. Я нес какую-то ерунду ей на ушко, спрятанное в густых черных волосах, когда к нам подрулил Алек в обнимку со своей блондинкой.

– Юр, ты прикинь, ее зовут Ольга!
– пьяно проорал он, перекрикивая музыку.
– Ты прикинь? Ее зовут Ольга!
– Алека шатало, вены на лбу и шее вздулись, взгляд, расфокусированный и абсолютно пьяный, блуждал по стенам, людям, ни на чем не останавливаясь ни на секунду.
– Ольга может быть только одна. Ты поняла?!
– опять проорал он, обращаясь к девушке.

– Дебил!
– она отшвырнула его руку и пошла к столику. Там, все также скучая, сидела их третья, страшная как атомная война, подруга. Симпатичная брюнетка сняла мои руки со своей талии и тоже вернулась за столик. Я понял, что сегодня случился облом.

– Ты чего, Алек, у тебя совсем планка упала? Ты, сука, баб нам всех распугал. Че теперь делать?
– я взял его за локоть и потащил к выходу. Здесь ловить нам уже было нечего.

На свежем воздухе Алека совсем развезло. Я едва успел затащить его подальше от дороги во дворы, где он, согнувшись пополам, начал блевать. Отвернувшись от этого зрелища и подставив лицо холодному октябрьскому ветру, я закурил. Меня шкивало, но не сильно. Ветер освежал и приводил в чувство. Алек перестал блевать. Опершись спиной о стену дома, часто отплевываясь, он попросил закурить. Не оборачиваясь, я протянул ему сигарету фильтром вперед. Чиркнула зажигалка.