Александр Блок

И Белый принимает эти стихи отнюдь не отвлеченно, не рассудочно: «Хожу и все повторяю: „Павиликой средь нив золотых / Завилась я на том берегу». В нем самом есть женственное начало, которым, может быть, и объясняется боязнь слишком земных, слишком плотских отношений с женщинами.

Стихотворение «Мой любимый, мой князь» (так оно будет названо в оглавлении первой блоковской книги) рождено той редкой по чистоте атмосферой, которая царила в жизни Блока на протяжении нескольких месяцев 1904 года. «Ты меня очень поддержал своим сочувствием последним стихам — о павилике и „Молитвах”», — пишет он Белому 16 мая. Уже из Шахматова, куда они перебрались 22 апреля.

«Неподвижность» — так будет назван первый раздел сборника «Стихи о Прекрасной Даме», в конце которого будут помещены и «Молитвы», и «Мой любимый, мой князь». Неподвижность глубокого созерцания, приобщения к Абсолюту.

Неподвижно застыли перед объективом фотографа Ренара юные и усатые Андрей Белый и Сергей Соловьев. Они сидят подле небольшого овального стола с ножками в виде грифонов. На столе — Библия с выглядывающей из нее ленточкой-ляссе и два небольших портрета: Любовь Дмитриевна Блок и Владимир Сергеевич Соловьев. В этом, конечно, есть игровой момент. Фотографией зафиксированы, говоря современным языком, и определенная художественная акция, и специально организованная инсталляция. Но игровой юмор не отменяет серьезности.

Перед нами — памятник мечте, на короткое время связавшей трех поэтов и одну женщину. Сбыться она не могла.

Но несбывшаяся мечта не есть ложь.

Блок открыт для новых людей, встреч и разговоров. 12 мая в Шахматово приезжает Анна Николаевна Шмидт, странная для окружающих пятидесятитрехлетняя дама, лично знавшая Владимира Соловьева и состоявшая с ним в переписке. Ей принадлежит написанное в соловьевском духе сочинение «Третий Завет», в Блоке она видит потенциального единомышленника.

Беседа ведется в присутствии Любови Дмитриевны, которая потом (в передаче М. А. Бекетовой) сообщала: «Блок не признал ее „душою мира” и не заинтересовался ни ее личностью, ни ее теориями». Сам же Блок через три дня после отъезда гостьи отзывался о ней иначе: «К нам приезжала А. Н. Шмидт. Впечатление оставила смутное, во всяком случае хорошее — крайней искренности и ясности ума, лишенного всякой инфернальности — дурной и хорошей. Говорила много тонких вещей, которые мне только понятны» (письмо А. Белому от 16 мая).

Может быть, в разговоре с женщиной-философом все-таки возник момент взаимопонимания, что и вызвало несколько ревнивую реакцию Любови Дмитриевны? Постепенно проясняется, что для Блока самый естественный способ коммуникации — разговор вдвоем. Соборность соборностью, но путь к нестадному единению индивидуальностей для него лежит через диалог. А большая и истинная общность множества людей — это сумма множества интимных (в духовном смысле) диалогов.

Планируя свои встречи в Шахматове, он задумывается о совместимости гостей. И это проблема не только бытовая и психологическая. Речь о правильном согласовании духовных импульсов. «В Петербурге есть великолепный человек: Евгений Иванов. Он юродивый, нищий духом, потому будет блаженным», — пишет он Белому 7 апреля. В письмах к Иванову, в свою очередь, упоминает о Белом. Однако, приглашая Иванова (в письме от 15 июня) приехать в Шахматово, предусмотрительно оговаривает ситуацию: «Хотите так: А. Белого и С. Соловьева можно не встретить. Белый приедет в конце июня или начале июля. Мы спишемся, когда я буду наверно знать, что в Шахматове не будет никого из них». Иванов так и не приехал.

Между тем есть одна важная тема, которую Блок в это лето обсуждает и с Ивановым, и с Белым. Порознь с каждым.

Эта тема — Христос.

Восемнадцатого июня Блок прощается с Прекрасной Дамой, слагая последнее стихотворение на эту тему:

Вот он — ряд гробовых ступеней. И меж нас — никого. Мы вдвоем. Спи ты, нежная спутница дней, Залитых небывалым лучом. Ты покоишься в белом гробу. Ты с улыбкой зовешь: не буди. Золотистые пряди на лбу. Золотой образок на груди. Я отпраздновал светлую смерть…

Прервем цитирование в этом месте. Смерть — светлая, поскольку предстоит воскрешение, пробуждение. Тот же мотив «спящей красавицы», что звучал в сочиненной ранее «Ночной» из «Молитв»: «Непробудная… Спи до срока». Это не реквием, а гимн. Творческая задача решена. Повторение невозможно. Время стиха — вечность:

Всю ненастную ночь напролет — Здесь горит осиянный чертог.

(«Вот он – ряд гробовых ступеней…»)

А поэт уже шагнул в новое измерение. 10 июля в Шахматово приезжает Андрей Белый, пока не догадывающийся о том, что встретится с другим Блоком. Всего ведь полгода прошло после московских встреч…

Белый приезжает не один. Хотел отправиться в Шахматово вместе с Сережей Соловьевым, а, не дождавшись его, приглашает в попутчики Алексея Петровского, не известив о том гостеприимных хозяев. Это поначалу создает некоторую неловкость. Встретившие гостей Александра Андреевна и Мария Андреевна слегка смущены. Но вот появляется Блок, загорелый, в длинных сапогах, в белой рубахе, расшитой темно-красными лебедями. И Любовь Дмитриевна, в розовом капоте, с белым зонтиком.

— Хорошо, что приехали. — Этими простыми словами хозяина вся неловкость мгновенно снимается.

Царевич. Царевна.

На воспоминания Андрея Белого полагаться рискованно. Он часто отходит от хронологии, переставляет события во времени, прилаживает их к своим меняющимся настроениям. Но в чем он как прозаик-мемуарист силен, так это в эмоциональной фиксации мгновений. Вот, к примеру, одна из воссозданных им подробностей первого дня пребывания в Шахматове. Живая картинка, озвученная цитатой из блоковского стихотворения и завершающаяся своеобразным стоп-кадром:

«А. А., подняв голову, легким и сильным прыжком одолел три ступеньки террасы; Л. Д., чуть нагнувшись.

“Задыхаясь, сгорая, взошла на крыльцо” —

– не на крыльцо, на террасу: сейчас, вчера, вечно».

Мгновенье остановлено. И эти поэтические — по сути, по смыслу — строки 1921 года не отменяются утомительно густой прозой, которой та же сценка переписана автором в 1930 году во втором томе воспоминаний «Начало века» (глава «Шахматово»):

«Вернулись к террасе; он сильным и легким вспрыжком одолел три ступени; Л. Д., нагибаясь, покачиваясь, с перевальцем, всходила, округло сутулясь большими плечами, рукой у колена капот подобравши и щуря глаза на нос, — синие, продолговатые, киргиз-кайсацкие, как подведенные черной каймой ресниц, составляющих яркий контраст с бело-розовым, круглым лицом и большими, растянутыми, некрасивыми вовсе губами; сказала, грудным, глухо-мощным контральто, прицеливаясь на меня, — с напряжением, став некрасивой от этого…»

Слишком много красок… Единый облик дважды «некрасивой» Любови Дмитриевны как-то не складывается из пространного описания.

Все-таки большее доверие вызывает первоначальная версия «показаний» Андрея Белого. Согласно ей, первый день проходит как «прочтенное стихотворение Блока; а вереница дальнейших дней — циклы стихов».

Блок с его «умением жить», с его сдержанным эпикурейством и ненавязчивым гостеприимством создает атмосферу свободы и непринужденности. Делится своим спокойствием и обретенной гармонией. Срывая с куста и вручая другу пурпурный цветок небывалого по величине шиповника. Показывая ему собственноручно выкопанную весной канаву вокруг огорода. Давая ему поносить свою белую рубаху, вышитую лебедями, — в знак побратимства.