Александр Блок

И не только собственной. «Я» по ходу стихотворения становится шире, чем самообозначение автора — подающего большие надежды молодого поэта, и к тому же патентованного филолога, на днях заканчивающего университет. В это «я» может подставить себя человек, что называется, попроще. Сколько еще безвестных неудачников, чьи душевные сокровища пошли прахом, будут, поднимая бокалы, цитировать блоковское стихотворение! А жрицы продажной любви станут на улицах Петербурга приглашать мужчин провести время с «незнакомкой». По свидетельству художника Юрия Анненкова две девицы, прикрепив к шляпам черные страусовые перья, предлагали мужчинам на Невском проспекте «электрический сон наяву». Профанация? Опошление? Не только. Это и вхождение поэзии в быт, в разговорный язык.

Оставаясь очень блоковским, стихотворение сделается общим достоянием. Его с энтузиазмом воспринимает и самая требовательная публика. На одной из «сред» у Вячеслава Иванова автор, выйдя на крышу, четырежды читает пронявшую всех новинку.

Пронзительная эмоциональность — это та общая почва что объединяет «элиту» и «массу», делает произведение доступным неограниченномучитателю.

И опять сравним расходящиеся пути Блока и Белого.

Белый — общественник, Блок — индивидуалист. Белый верит в существование общей истины, у Блока — истина только своя, личная, причем и ее он подвергает постоянному сомнению.

Белый ощущает себя частью и литературно-религиозной общины Мережковских, и «башенной» группировки Вячеслава Иванова. Блок остается гостем — и в доме Мурузи, и на Таврической улице.

Белый, увлекшись женщиной, тщится сохранить человеческие связи с ее мужем, даже с ее свекровью. Ему дорог ее дом, дорога «коммуна», частью которой эта женщина является. Блок же готов к бездомности и к бессемейности.

Это очень русский конфликт. Думается, в глубине соборно­коммунальных устремлений таится большая доля человеческого эгоизма и гедонизма. Человек искренне верит, что жаждет счастья для всех, а подсознательно ищет удовольствия для себя самого.

Индивидуализм же потенциально сопряжен с самоотверженностью. Одиночество приучает к боли. И человек, прошедший мучительный опыт самоотречения и самоизоляции, может пожертвовать собой, пренебречь выгодами социальности. Именно может, это всегда потенциально. Как потенциально добро — в отличие от неизменно-реального зла.

И в искусстве записные «общественники» нередко создают произведения, невнятные для тех «широких масс», о которых они пеклись. А погруженные в себя интроверты могут неожиданно выразить не только свою душу, но и общую. Именно так случилось с « Незнакомкой».

Девятого мая Блок зазывает Евгения Иванова в Озерки и устраивает ему своего рода экскурсию. Показывает озеро, где «скрипят уключины и раздается женский визг», позолоченный «крендель булочной», шлагбаумы. Вот, кстати, реальное подтверждение того, что быть «единственным другом» Блока может не только его зеркальное отражение. Захотелось ему поделиться с другом Женей своим заветным поэтическим пространством. При иных обстоятельствах, может быть, и Белого мог бы пригласить в такое путешествие.

В кафе поэт заказывает бутылку вина «с лиловатым отливом», потом вторую. Непривычный к подобным возлияниям, Евгений Павлович почти начинает въяве видеть Незнакомку. Однако на следующее утро ему становится так худо, что он констатирует, «…для меня еще истины в вине нет». Еще через день за завтраком у Блоков (перед их отъездом в Шахматове) весело обсуждаются последствия «творческой командировки». Поэт удивлен: «Женя, да ведь всего две бутылки легкого красного. Как так ты был пьян?» Любовь Дмитриевна, слушая позавчерашнюю историю, пьет вино и смеется.

Здесь возникает повод поговорить на тему «Блок и пьянство» — в масштабе всей биографии поэта. Мемуаристы и биографы часто произносят фразу «Блок пил» с сокрушенным вздохом, оценивая этот печальный факт с позиции безупречных трезвенников. Конечно, трезвость — добродетель, пьянство — порок. Но было ли пьянство для Блока источником страдания? Дадим слово ему самому. В письме матери от 28 апреля 1908 года Блок, весело рассказывая об очередном кутеже в компании с Сологубом, Сюннербергом и Чулковым, успокаивает Александру Андреевну: «Главное, что это не надрывает меня» А потом разворачивает своеобразную апологию пьянства как неизбежной составляющей богемного образа жизни. «Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась: бывают минуты приближения трагического и страшного, ветер в душе еще свежий; а бывает — “легкая, такая легкая жизнь” (Сологуб) <…> Ведь путьмой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому шоссейному пути – куда? куда?»

Для автора этого письма кутежи — способ выхода из обыденности, переключения эмоций. Путь остается прямым при всех зигзагах. Этот человек не теряет контроля над собой, не попадает в зависимость от алкоголя. Вот запись от 29 октября 1911 года: «Вчера и третьего дня — дни рассеяния собственных сил (единственный настоящий вред пьянства)». Блок четко ощущает границу, за которой начинается разрушение личности. А в 1920 году он расскажет Надежде Павлович, что при самых обильных возлияниях не забывал, заплатив в ресторане, сохранить у себя счет – для порядка. Не будем вдаваться в другую крайность и объявлять алкоголь неким «психоделическим» источником вдохновения. Никакой «истины» в вине нет, но действует оно на творческих людей по-разному. Одним дает иллюзию утешения, а в целом причиняет вред, другим помогает развлечься и получить некоторое удовольствие. Блок, полагаем, принадлежит ко второй категории. Кутежи не нарушали стабильного ритма его работы. Периоды простоя и молчания отнюдь не сопровождались активным пьянством. Страдание и скорбь он черпал из иных источников, вино больше было связано с гедонистической стороной жизни. Недаром и в письмах, и в дневнике, и в записных книжках все сообщения на эту тему проникнуты добродушным юмором. В стихах иногда есть трагическая ирония по поводу пьянства («А вот у поэта — всемирный запой, / И мало ему конституций!») – но то Блок говорит не столько о себе, сколько о поэте как таковом, о некоем обобщенном типе поведения.

Незадолго перед тем, 5 мая 1906 года, Блок заканчивает университет — «по первому разряду, получив четыре “весьма” на устных и круглое “весьма” на письменных экзаменах», как он сообщает в письме отцу. А на следующий день поставлена последняя точка в поэме «Ночная Фиалка».

В Шахматове — отдых, накопление новых сил. С Белым – вежливый обмен письмами по мелкому поводу: Блок напечатал в «Весах» желчную рецензию на коллективный сборник «Свободная совесть», участником которого был Белый, а тот объявил о своем уходе из этого издания. Блок беспокоится, не из-за него ли; Белый уверяет: нет, тревожиться не о чем.

А Любовь Дмитриевна после отъезда Белого вдруг испытывает отрезвление: «…Что же это? Ведь я ничего уже к нему и не чувствую, а что я выделывала!» Нет речи о задуманной ими было поездке в Италию — туда она собирается теперь с Блоком. И Блок 25 июня пишет Евгению Иванову о их с Любой намерении побывать в Венеции, Риме и Флоренции, оговариваясь, что «надо для этого наработать денег». Через пять дней Любовь Дмитриевна извещает Белого: «Мы, должно быть, не поедем в Италию; теперь так выходит. Может быть, конечно, и еще раз передумаем».

Но тут уж не до Италии — тем более что и на прожитие не хватает. В доме уже пошли разговоры о том, что молодая семья не участвует в общих расходах. А Любовь Дмитриевна тем временем многократно передумывает, перерешает, как быть, как жить дальше. Она то дает Белому надежду, то забирает свои обещания назад. То на «ты» к нему обращается, то переходит на «вы»…

Семнадцатого июля Блоки гуляют в окрестностях Шахматово, взбираются на самый высокий холм, откуда видно менделеевское Боблово… Любовь Дмитриевна вспоминает пьесу Ибсена «Строитель Сольнес», ее героиню Гильду, мечтающую о замке, стоящем на высоте и на полном просторе. У нее созревает окончательное решение, которое она подробно излагает в письме к Белому от 22 июля 1906 года, подводя черту под их отношениями: «Боря, то, что было между нами, сыграло громадную роль в моей жизни; никогда, быть может, не узнавала я столько о себе, не видела так далеко вперед, как теперь. Вам я обязана тем, что жизнь моя перестала быть просто проживанием; теперь мне виден и ясен мой путьв ней». Общение с Белым помогло Любови Дмитриевне осознать себя как личность теперь. И личность теперь велит женщине отказаться от страсти: «Путь мой требует этого, требует моего вольного невольничьего служения. И я должна нарушить с вами все».