Александр Блок

Теперь, конечно, я бы иначе возражал ему, но от сущности моего тогдашнего возражения я и теперь не отказываюсь. Я и теперь думаю, что, приписывая нашей интеллигенции такие свойства, как «индивидуализм, эстетизм и отчаяние», Блок глубоко ошибался. Я не отрекусь от моих тогдашних слов: «Неужели не ясно, что все три темы, влюбившие в себя поэта, – индивидуализм, эстетика и отчаяние – все эти темы являются предметом ненависти нашего интеллигента? Неужели Блок не понимает, что влюбленность в эти темы есть крайнее декадентство! И неужели не очевидно, что декадентство полярнопо отношению к интеллигенции? Интеллигенция, со времени Белинского утверждавшая идею общественности и народолюбия, со времени Писарева провозгласившая парадоксальное разрушение эстетики и, наконец, в лице своих революционеров объявившая войну апатии и косному отчаянию, – что общего имеет эта интеллигенция с тем орхидейным интеллигентом, который расцветает в декадентской оранжерее? Образ двойника заслонил Блоку образ интеллигенции, и печать смерти на лице этого двойника Блок принял за печальный знак гибели всего нашего общества».

Иные пессимисты, пожалуй, готовы будут признать пророчество Блока исполнившимся с буквальной точностью, но я и теперь не склонен к такой мрачности. Я и теперь готов подписаться под тогдашними моими строками: «Поэт был несправедлив к нашей интеллигенции: он слишком умалил ее добродетели и, с другой стороны, слишком польстил ей, предположив, что она стоит на той высокой ступени культуры, откуда видны последние противоречия нашей жизни и где у слабых кружится голова над раскрывшейся бездной.»

У Глеба Успенского есть очерк «Овца без стада» [57] . В этом очерке фигурирует «балашовекий барин», который непрестанно печалуется о народе и вечно к нему стремится, но из хождения его в народ ничего не выходит. «Мешает мне мое в высшей степени ложное положение, положение барина… – признается он. – Заметьте, что я говорю – мешает положение не интеллигентного человека, а просто барина…» Я боюсь, что Блок попал в это «ложное положение», как выражается герой Глеба Успенского. И это вовсе не значит, что у Блока нет связи с народом, с Россией. Охотно верю, что такая связь имеется, но не там она, где думает Блок. Любовь к народу и родной стране вовсе не требует тех самообличений, которыми так увлекся поэт, и того хождения в народ, которыми занялся «балашовский барин»… Блок был задет моими возражениями и во втором своем докладе «Стихия и культура», прочитанном в том же 1908 году в Религиозно-философском обществе, говорил, между прочим: «Георгий Чулков заявил печатно, что вся тема в сущности совсем не об интеллигенции, а о декадентах…» Блок настаивал на том, что «во всех нас заложено чувстве болезни, тревоги, катастрофы, разрыва…». Это было сказано 30 января 1908 г. Я напечатал тогда статью «Лицом к лицу» [58] . Там я писал: «Мы все предчувствуем катастрофу. Но эти предчувствия не должны, однако, угашать в нас разума. И если наш внутренний опыт подобен динамиту или той бомбе, о которой живописно рассказал Блок, то все же нет надобности бросать эту бомбу так, зря, как была она брошена или – что еще хуже – забыта по рассеянности на столике Саf`e dе Раris. Блок однажды заявил, что он ничего общего не имеет с мистическим анархизмом. Это верно. Зато он имеет нечто общее с анархическим мистицизмом, с тем подозрительным мистицизмом, который лишен знания и определяется лишь настроением и лирикой…»

57

«Овца без стада» – очерк написан в 1877 г. В нем отразились впечатления автора от встреч с народниками за границей.

58

Чулков ошибается относительно времени чтения блоковского доклада. Блок прочитал его 30 декабря 1908 г., а статья Чулкова появилась в «Золотом руне» спустя месяц (1909. № 1).

Так мы с Блоком пугались друг друга, чувствуя, что с одною катастрофой в душе не проживешь. Меня удивлял и раздражал тогда обличительный тон выступлений Блока. Я не видел и сейчас не вижу, «во имя» чего, собственно, поэт восставал против интеллигенции. Его цитата из «Переписки с друзьями» [59] была для меня не убедительна, ибо у Блока еще менее было прав на учительство, чем у Гоголя. Наша общая беда была в том, что никакого «имени» не было в то время ни у него, ни у меня. У Блока даже до последних его дней. Я тогда еще бормотал нескладно, что я «ночной ученик», что я «Никодим» [60] . Блок даже этого не мог сказать.

59

Подразумевается книга Н.В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847). Цитаты из нее приводятся Блоком в статье «Народ и интеллигенция».

60

Никодим – по преданию, тайный ученик Христа, посетивший его ночью с целью более глубоко усвоить свет учения Христова (Евангелие от Иоанна. 3:1-21). Фарисей, член синедриона, открыто восстал против первосвященников и фарисеев, когда они посылали служителей схватить Иисуса Христа, помогал Иосифу Аримафейскому при снятии его с креста и погребении. Чулкову был дорог этот образ. В одном из задуманных произведений («Древо познания») должен был действовать учитель Приволин – «по внешности – дикий чудак, по существу – «Никодим» (Записная книжка. РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 10).

Но, несмотря на все наши размолвки, я любил Блока. Я понимал до конца весь тот волшебный мир, в котором жила и пела его душа. А поэт ценил во мне то, что со мною можно было говорить не по-интеллигентски, что я с полуслова понимаю его символический язык.

Но надо признаться, что тот дурной анархический мистицизм, в котором я упрекал Блока, был и мне свойствен, если не идейно, то «житейски», биографически. Это уж была болезнь эпохи. И первым ее проявлением была ирония. Александром Блоком в 1908 году была написана статья с таким же названием «Ирония» [61] . «Самые живые, самые чуткие дети нашего века, – писал он, – поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь – сродни душевным недугам и может быть названа иронией. Ее проявления – приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается – буйством и кощунством».

61

Статья А. Блока «Ирония» была опубликована в газете «Речь» 7 декабря 1908 г.

«И все мы, современные поэты, – у очага страшной заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне [62] . Тою безмерною влюбленностью, которая для нас самих искажает лики наших икон, чернит сияние ризы наших святынь…» «Кто знает то состояние, о котором говорит одинокий Гейне: Я не могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо. Ведь это – крик о спасении…»

Эта жуткая ирония, которая всегда присутствует в романтической поэзии, была культивируема всеми нами в ту петербургско-декадентскую эпоху. Эта ирония казалась необходимой, как соль к трапезе. Без нее нельзя было написать стихотворение, прочесть доклад, поговорить за ужином с приятелем. Даже влюбляться без иронии казалось многим чем-то вульгарным и неприличным. Это была эпоха петербургского альманаха «Белые ночи» [63] , иронического пролога к «Трагедии смерти» Федора Сологуба, где есть пародия на Блока [64] , это была эпоха бесконечных каламбуров и мистических двусмысленностей. Каламбуры любил Блок, но иногда он защищался от них шутками и эпиграммами.

62

Гейне Генрих (1797–1856) – немецкий поэт, прозаик, публицист. В произведениях Гейне (впрочем, как и у Дж. Байрона и Н.А. Некрасова) романтическая ирония, обнажавшая разлад мечты и действительности, претерпела эволюцию, приобретя оттенок «горечи», «провокаторства». Поэт равно иронизирует и над объективным злом, и над собственным бессилием в его преодолении.

63

В петербургском альманахе «Белые ночи», вышедшем в 1907 г., напечатаны произведения М. Кузмина, М. Волошина, Вяч. Иванова, С. Городецкого. Редакторами были А. Блок и Г. Чулков.

64

Чулков неточно воспроизводит название пьесы Ф. Сологуба «Победа смерти» (1908). Пародирование и ироническое переосмысление мотивов блоковской поэзии можно обнаружить в репликах Поэта, являющегося действующим лицом пролога.

К сожалению, это была эпоха, когда мы все злоупотребляли словами, и при этом «слово не расходилось с делом». Многие из нас «для красного словца» не жалели заветного. Это были дни и ночи, когда мы нередко искали истины на дне стакана.

Однажды, когда я писал рассказ «Одна ночь» [65] , а Блок только что написал стихи «Белая ночь» [66] (а в это время Андрей Белый яростно бранил в «Весах» – и меня и Блока), Александр Александрович сочинил шутливое четверостишие:

65

«Одна ночь» – незаконченный рассказ Чулкова. Рукопись хранится в РГАЛИ.

66

Стихотворение «Белая ночь» датировано А. Блоком 28 мая 1908 г.

Чулков «Одною ночью» занят, Я «Белой ночью» занялся, — Ведь ругань Белого не ранит Того, кто все равно спился…

В старинных учебниках истории всегда можно было найти главу «Распущенность нравов накануне революции». В этой исторической обстановке Александр Блок писал свой «Балаганчик». «Незнакомку» и, позднее, «Снежную маску» [67] . В апреле 1912 года на третьей книге своих стихов, переизданной «Мусагетом», Блок сделал мне надпись: «Милому Георгию Ивановичу Чулкову на память о пережитом вместе». Так это и было: самое страшное и опасное, что в те дни соблазняло души, воистину нам пришлось пережить вместе с ним.

67

«Снежная маска» – книга стихов, изданная в 1907 г., написана под впечатлением знакомства с актрисой драматического театра В.Ф. Комиссаржевской – Натальей Николаевной Волоховой (1878–1966). Ее черты воспроизведены в образе одной из героинь повести Чулкова «Слепые».

Однажды Блок, беседуя со мной, перелистывал томик Боратынского [68] . И вдруг неожиданно сказал: «Хотите, я отмечу мои любимые стихи Боратынского» [69] . И он стал отмечать их бумажными закладками, надписывая на них названия стихов своим прекрасным, точным почерком. Закладки эти почти истлели, и я хочу сохранить этот список любимых Блоком стихов. Вот эти три стихотворения: «Когда взойдет денница золотая…», «В дни безграничных увлечений…», «Наслаждайтесь: все проходит…». Этот выбор чрезвычайно характерен для Блока – смешение живой радости и тоски в первой пьесе, «жар восторгов несогласных», свойственных «превратному гению» и присутствие, однако, в душе поэта «прекрасных соразмерностей» – во второй, и наконец, заключительные стихи последнего стихотворения, где Боратынский утверждает, что «и веселью к печали на изменчивой земле боги праведные дали одинокие криле»: все это воистину «блоковское».

68

Боратынский (Баратынский) Евгений Абрамович (1800–1844) – поэт, мастер элегий.

69

Поэзия Е.А. Баратынского была близка и Чулкову. Над статьей о поэте он работал в середине 1910-х гг. (черновик хранится в РГАЛИ).

Быть может, задумавшись над этими стихами, Блок впервые замыслил ту тему, какая впоследствии стала лейтмотивом его «Розы и Креста» [70] :

Сердцу закон непреложный — Радость-Страданье одно… Радость, о, Радость-Страданье, Боль неизведанных ран… [71]

Впрочем, надо с большой осторожностью говорить о «замыслах» Блока. Он всегда исходил не от замысла, а от образа-символа. Поэт «мыслил вещами», уподобляясь иному, безмерно более высокому источнику бытия, которому приписано это свойство мудрецами. Так и Блок, даже впадая в парадоксальные крайности, всегда стремился освободиться от «смысла», Он сам придумал иронический термин «священный идиотизм». Однажды он воистину злоупотребил этою двусмысленною добродетелью. В один прекрасный вечер он объявил, что у него в душе возникла тема драматического произведения. На вопрос: «Какая же это тема?» – Блок ответил очень серьезно: «Аист на крыше и заря». На пытливое замечание, что это, пожалуй, маловато для трагедии, Блок стал уверять, что ничего другого у него нет в душе, но что «заря и аист» вполне достаточны для пьесы. Однако из этого «аиста» ничего не вышло.

70

«Роза и Крест» – драма А. Блока. Написана в 1912–1913 гг.

71

Песня героя пьесы Бертрана, прозванного Рыцарь-Несчастье.

Верленовские nuanсеs [72] не исключали в Блоке любви к точности. Только блоковская точность была другого порядка, чем точность внешних и трезвых душ. Правда, Блок не достигал «математического символизма» Эдгара [73] . Но, однако, в его поэзии, особенно в эпоху «Ночных часов» [74] , стали преобладать ямбы – кристаллы прозрачной ясности и незыблемой формы.

Но Блок никогда не был способен к прочным и твердо очерченным идейным настроениям. «Геометризм», свойственный в значительной мере Вл. Соловьеву, был совершенно чужд Блоку. Поэт любил не самого Соловьева, а миф о нем, а если и любил его самого, то в некоторых его стихах, и даже в его письмах, и даже в его каламбурах и шутливой пьесе «Белая лилия» [75] . Едва ли Блок удосужился когда-либо прочесть до конца «Оправдание добра» [76] . Блок не хотел и теории: ему надобен был мятеж. Но чем мятежнее и мучительнее была внутренняя жизнь Блока, тем настойчивее старался он устроить свой дом уютно и благообразно. У Блока было две жизни – бытовая, домашняя, тихая, и другая – безбытная, уличная, хмельная. В доме у Блока был порядок, размеренность и внешнее благополучие, Правда, благополучия подлинного и здесь не было, но он дорожил его видимостью. Под маскою корректности и педантизма таился страшный незнакомец – хаос.

72

Оттенки ( фр.).

73

По-видимому, речь идет об Эдгаре Аллане По (1809–1849) – американском писателе, оказавшем влияние на французских и русских символистов. Его произведения строились на «тотальном эффекте», который должен был являться интегральной суммой многочисленных компонентов, включая железную целесообразность звеньев сюжета, единство предмета и стиля. По высоко ценил сознание, которому доступны интуитивные прозрения, но которое ставит их под железный контроль логического анализа. Эти особенности творчества писателя Чулков и обозначил термином «математический символизм».

74

«Ночные часы». Четвертый сборник стихов Блока. 1908–1910 (М., 1911).

75

«Белая лилия» – пьеса (1880) Вл. Соловьева, впервые опубликована в 1893 г.

76

«Оправдание добра» (1897) – богословское сочинение Вл. Соловьева, трактующее этические вопросы.