Александр и Любовь

Но - «Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней» - Помните? Вы уловили эту ноту?
– В поисках выбора наша запутавшаяся героиня руководствовалась отнюдь не соображениями чувственного порядка. Хотя чувства и были - долгожданные, ослепительные, обильные, но - достаточные ли для того, чтобы заглушить подсказки главного в ее жизни советчика?
– О нет, что вы, не мужа, конечно!.. Увы: не Блок был ее поводырем в этом полном загадок мире.

Дочь автора Периодической системы элементов всю свою жизнь шла за рацио и только за рацио. Взращенная в уважении к здравому смыслу, она до конца своих дней оставалась верной только этому богу. Безусловно, не отвергая любви и даже поклоняясь той, Любовь Дмитриевна Менделеева все одно с каждого из жизненных перепутий ступала на ту из дорог, где «удобней». Ее религией была по-женски мудрая религия поиска собственных удобств. И эта версия никак не противоречит случившемуся с ней летом 1906-го. Сотни писем Белого, прочитанные ею к моменту окончательного выбора, весь комплект его тело- и душедвижений на пути к ее сердцу лишь усугубляли изначальную догадку: уход с Белым обернулся бы банальнейшим обменом шила на мыло. Зеркально противоположный буквально во всем ее Сашуре Боря оказался на поверку точно таким же апологетом заоблачных эмпирей. Это было то же самое с другим знаком. Все, чем кормил ее Боря эти три года, она уже проходила -давней зимой с 1902-го на 1903-й - с Сашей. Она не могла не понять, что, соперничая за нее, эти двое в конечно счете совсем и не ее пытались поделить, а Прекрасную Даму - символ и корону. И как насмерть сцепившиеся рогами два благородных оленя, они бились всего-то за первенство в стае себе подобных, но не за кроткий и любящий взор следящей за их схваткой косули. Она была их наградой, но не их целью. Из глаза косули выкатилась огромная слеза разочарования, и косуля просто выбрала меньшее из зол. Из двух журавлей она разумно оставила себе того, который уже в руке.

Сумевший сохранить в суете «необъяснихи» достоинство Саша оказался предпочтительней истероидного Бори. Женское наитие подсказало ей, что жизнь рядом с Сашей, возможно, не будет страстной сказкой, но преданности и спокойствия, которые может дать ей он, она не отыщет больше нигде.

Ну и - мелочь, конечно, но все-таки: на трон Вечной Женственности - пусть даже и ценой женственности повседневной - ее возвел Блок. Не забудем-ка и о том, что это 1906-ой - вся Россия вот только что не в несколько слоев обклеена фотооткрытками с ликом не выспреннего Бори Бугаева, а ее гениального мужа. А то, что Боря был - так ведь лишь потому что «... я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной ухаживать... Нужно ли говорить, что я не только ему, но и вообще никому не говорила о моем горестном браке. Если вообще я была молчалива и скрытна, то уж об этом.»

Наконец, есть, есть, судари мои, вещи, о которых женщины не пишут даже в мемуарах. В конце концов, мы не знаем, да так и не узнаем уже никогда, что за «неловкость» Белого в номере гостиницы на углу Караванной и Невского заставила Любовь Дмитриевну прекратить вытаскивать из волос «черепаховые гребни».

И последнее. Теперь, когда самое страшно уже казалось пережитым, она имела право на надежду. Теперь у них с Сашей снова были и поводы, и шансы попытаться начать сначала. Ей слишком не хотелось не верить в это. Мы убеждены: лишь ради этого она сохранила верность Блоку. Только вера в возможную перемену их отношений к лучшему, к настоящему даст ей силы и находчивость предотвратить поединок мужа с теперь уже бывшим возлюбленным.

Мы утверждаем: летом 1906-го она все еще верит. Вера в чудо - единственное, что сильнее даже здравого смысла, сказал, кажется, Наполеон. Любовь Дмитриевна не знает еще, что через несколько месяцев ее надежды полетят в немыслимые тартарары.

Часть третья. Надрыв.

Так окрестим мы следующую главу, любезно воспользовавшись формулой гвардейского полковника и убежденного моралиста Франца Феликсовича Кублицкого. «Франц думает, что это надрыв» - по-армейски коротко и аккуратно записала в своем дневнике добрая тетушка Марья Андреевна в январе 1907-го. Добавлять ли, что и тот, и другая имели в виду происходящее в семье Саши?..

Сашин дрейф.

Вернувшись в августе из Шахматова, Блоки, наконец, съехали из квартиры Кублицких в Гренадерских казармах. А проще говоря - отделились от мамы. Чтобы начать жить самостоятельно. Тем более, к этому даже в принципе все и шло. Даже безо всякой оглядки на Белого. Блок уже не студент. Опять же, появились какие-то деньги от изданий. Но главной причиной внезапного переезда стали, разумеется, довольно непростые отношения свекрови с невесткой, не заладившиеся по сути дела еще до свадьбы. Искать правых и виноватых в подобных случаях всегда очень сложно. Правых не бывает, а виноваты, как правило, все. По крайней мере, доподлинно известно, что Александра Андреевна на правах хозяйки дома вела себя в отношении снохи не слишком деликатно. Она, например, имела бесцеремонную привычку врываться в спальню к Любе и ни с того ни с сего восторгаться в том смысле, что вот-де наконец Люба и беременна. Причем поводом для такого вывода могло служить что угодно - и легкое Любино недомогание, и якобы улучшившийся аппетит невестки. Да чего уж там аппетит с недомоганием!
– даже из чистоты Любиного белья вытекала розовая надежда не внуков. При чем тут белье? А при том, что Александра Андреевна с удовольствием исполняла в семье сына роль добровольной прислуги и, разумеется, лично сдавала в стирку все, включая интимные предметы невесткиного туалета. То есть, копалась в их грязном белье самым непосредственным образом.

Одним словом, молодые Блоки съехали. Решительно. По инициативе Александра, вовремя почувствовавшего, что -пора. Дороже этих двух женщин у него ничего в жизни никогда не было, и ради спасения их дальнейших отношений пришлось срочно развести соперниц по разным углам. Люба с обжитого уже комфортного места снялась без особого энтузиазма. Но, так или иначе, 2 сентября они с мужем обосновались в скромной («по средствам») трехкомнатной квартирке на Лахтинской улице. Ну, той самой, куда вскоре будет зван для окончательного изгнания Белый. Пятый этаж, сырые стены, темный коридор, глубокий узкий колодец двора.

У мамы, естественно, была истерика. Даже Франц Феликсович жалел, что «детки уходят». Блок утешал, как мог. Пару дней погодя им было написано стихотворение «Сын и мать», заканчивавшееся трагическим пассажем:

Сын не забыл родную мать: Сын воротился умирать.

Любовь Дмитриевна со свойственным ей вкусом и изобретательностью обустраивала новое жилище. Но не селило это в душе поэта должного мажора. Достаточно сказать, что стихи Блока, относящиеся к данному периоду, были объединены им в цикл под недвусмысленным заглавием «Мещанское житье». В сентябре же появляется в печати его лирическая статья «Безвременье», где поэт аллегорически, но открытым, в общем-то, текстом плачется об утрате чувства домашнего очага, о гибели быта, о бродяжничестве даже.

Минору Блоку добавляют и участившиеся перепалки жены с матерью. Почувствовав себя хозяйкой, Люба всячески дает понять, что не желает видеть Александру Андреевну у себя дома. Во всяком случае, чаще, чем того требуют приличия. Глухая до намеков Александра Андреевна продолжает взывать к «любви и доверию». Приходится искать дежурные темы. Одной из них становится уже скрывшийся за горизонтом Боря. Оказывается, Любочка послала ему гневное (за нападки на Сашу) письмо, а ей, маме, не доложилась!
– А вы бы мне поверили? А зачем вы меня в копья?.. В общем, Люба все более груба, маме все хуже и хуже, Марья Андреевна молча крапает в дневник штрихи к портретам. Причем, Сашура у нее «великодушен и крупен необычайно». Любу же она видит «довольно обычной тщеславной и самолюбивой женщиной, но исключительно здоровой, страстной и обаятельной, а также способной, не интеллигентной, а именно способной». И вдогонку: «недобрая она, и жестокая - ух какая!». Стало быть, и тетушка где-то под горячую руку попадала. Насчет тщеславия - тут ветер вот откуда дует. С некоторых пор Люба всерьез помышляет о сценической карьере. Берет даже уроки у актрисы Александринского театра Мусиной-Озоровской. Та ставит Любе голос. Потому как голос у нашей Любочки «гибкий и неровный». (В свое время безапелляционная Ахматова определит этот «гибкий и неровный» голос как просто «бас»).

Блоку тошно смотреть на все это. Блок старается огородиться от дамских дрязг. По средам он на «Башне» у Вячеслава Иванова, воскресенья пролетают на чинных собраниях поэтов у Соллогуба. Вино, случайные встречи. Плюс очередное страшное недовольство собой, вопреки всероссийскому успеху. «ТА молодость прошла», - жалуется Блок своему рыжему Жене. И продолжает яростно искать себя нового. После «Балаганчика» поэт начинает все больше тяготеть к драматургии. Пишет пьесу «Король на площади» (сестрам Бекетовым она совершенно не нравится). И пишет ее Блок не просто так, а с прицелом.

Дело в том, что Комиссаржевская открыла свой театр, зазвав туда главным режиссером многообещающего Мейерхольда. К тому же предприимчивая и страстно мечтающая о «театре души» Вера Федоровна организует собственные «субботы» -регулярные встречи ее актеров с петербуржской художественной интеллигенцией. И на первой же - первый из питерских художественных интеллигентов - Блок. Он читает собравшимся своего «Короля на площади». Драма вызывает безумный, безусловный восторг. Три дня спустя ее включают в репертуар театра, но до постановки дело не доходит -цензура запрещает «Короля» насовсем.

Эта «суббота», случившаяся 14 октября, становится новым рубежом в личной жизни поэта - он выглядывает среди собравшихся актрису Наталью Волохову. Ах, нет, погодите-ка, речь не идет ни о какой любви с первого взгляда. Трепет и нежность к Наталье Николаевне Блок явит позже - разумеется, в стихах и лишь перед самым уже Новым годом. Кстати.

Наталья Николаевна. Роковое для второго уже великого русского стихотворца имя, не так ли? А Блок к концу 1906-го как-никак общепризнанный преемник Пушкина. И не стало ли одно только звучание имени своеобразным манком для поэта? Как знать.