Александр и Любовь
Шрифт:
«Л.А. Дельмас звонила, а мне уже «не до чего», - читаем мы в записных книжках.
– Потом я позвонил - развеселить этого ребенка». А купить ей сладкого Вам еще не хочется?
Заметим, что в эти дни женщины просто осаждают Блока.
Вновь и как всегда предельно некстати проклюнулась из небытия юная Скворцова. Да и новых пруд пруди: Н. А.Нолле (в 21-м она будет умолять Блока стать крестным ее ребенка), какая-то мадам Фан-дер-Флит, Майя Кювилье, другие - вовсе незнакомые барышни. Не до них ему! И не до нее. Ему привычнейшим образом ни до кого. Ну вот, разве, 25 октября: «... в 6 часов пришла и была до 2-х часов ночи Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева». Та самая - знаменитая впоследствии мать Мария, которой суждено погибнуть в
– Днем у мамы - чай и разговор о Л. А.Дельмас.». А Любе он пишет: «Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на свое, несмотря на мое. Мне так нужно это».
Что, спрашиваем мы себя, нужно — «несмотря на его и несмотря на её»? И отвечаем: нужен факт Любы. И всё. Поэт окончательно запутался в своих женщинах.
Подтверждением тому последняя запись 1914-го: «Цветы Любови Александровне - и от мамы. Цветы от Любови Александровны.
– К маме днем - и встречать у нее Новый год.
– Письма от милой (от 26-го).
– Вечером -телефон с Любовью Александровной. С ней около 9-ти - к маме. Пела она. Я проводил домой. Вернулся. Тетя пришла, подарочки ее. Бог знает, как тяжело встретили мы Новый год. Я вернулся домой. Звонок, едва вошел. Я успел окрестить Любину комнатку, потом говорил с Любовью Александровной по телефону. Моя она и я с ней. Но, боже мой, как тяжело. Три имени. Мама бедная, Люба вдали, Любовь Александровна моя. Люба».
И вдокон запутавшийся Блок находит фирменный Блоковский выход - оставить всё как есть. Да и Любовь Александровна оказывается дамочкой с железной хваткой. По всем законам житейской науки она наводит мосты к Александре Андреевне. На именины та получает от Кармен (через сына) букет красных роз.
В июле - это уж святое - Блок в Шахматове. К концу месяца Любовь Александровна настигает его и там. Ее туда, вишь, Александра Андреевна пригласила. На недельку. По вечерам Дельмас поет им, сидя за старинным бекетовским клавесином. А ночами Блок изводит ее разговорами о взаимном непонимании.
И в августе, ровно через год после первого прощального письма, Блок пишет Любови Александровне очередное: «Ни Вы не поймете меня, ни я Вас - по-прежнему. никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга. Разойтись все труднее, а разойтись надо. Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это - только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно». Никуда он не делся. И она никуда не делась. Они все это время вместе. И год спустя, и позже. Фрагментарно, но вместе.
И дневниковые записи Блока о Л. А. все злей: «Несмотря на все дрянное, что в ней есть, она понимает, она думает телом, и мысли ее тела — страшные мысли, бесповоротные.».
А следом она утрачивает в них даже право на имя -просто: «ночью - любовница». В лучшем случае - «Дельмас». Предпоследняя из блоковских записей о ней датирована августом 1918-го: «Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко — на солнце и жить совершенно иначе. Ночью под окном долго стояла Л. А. Д.».
Последняя сделана 25 мая 1921-го: «Л.А.Дельмас, разные отношения с ней».
Так что жестоко ошибалась Щеголева в апреле 1915 года: «Дельмас, видимо, уже прочтенная страница. В фантазии поэта она была, конечно, больше и ярче, чем в действительности, поэтому он и прочел ее всю. Блок и Дельмас несоизмеримые. Он поднял ее до себя, удержится ли она? А, может быть, все это от других причин. Не нам судить.» И - дописка: «А сердце болит».
Напомним, что среди нерядовых читателей «Былей и небылиц» не нашлось ни одного, одобрившего их появление. «Были и небылицы» все за что-нибудь да ругали, но никто не попрекнул Любовь Дмитриевну за следующие несколько строк: «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических
лет это - платная любовь и неизбежные результаты - болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости - болезнь не роковая. Тут несомненная травма в психологии. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а [купл] случайная, безликая, купленная на [одну ночь] несколько [часов] минут. И унизительные, мучительные страдания... [Даже] Афродита Урания и Афродита площадная, разделенные бездной... Даже К.М.С.– не сыграла той роли, которую должна была бы сыграть; и она более «Урания», чем нужно бы было для такой первой встречи, для того, чтобы любовь юноши научилась быть любовью во всей полноте. Но у Блока так и осталось — разрыв на всю жизнь. Даже при значительнейшей его встрече уже в зрелом возрасте в 1914 году было так, и только ослепительная, солнечная жизнерадостность Кармен победила все травмы и только с ней узнал Блок желанный синтез той и другой любви».
Думается, именно этого признания, а не безвкусного « я откинула одеяло, и он любовался моим прекрасным телом» не простили Менделеевой Ахматова и компания. И, вернее всего, именно из-за этой тирады рукопись «Былей» и пылится по сей день на полках РГАЛИ. Загадочный поэт по-прежнему ценней матери-истории, чем поэт, разгаданный таким образом. Но дело-то как раз в том, что сама Любовь Дмитриевна так не считала. Она предала огласке тайну Блока, заменив сплетню фактом, из самых благих намерений: «Говорить обо всем этом неприятно, это область «умолчаний», но без этих [далеко еще не полных намеков] столь неприятных слов совершенно нет подхода к пониманию следующих годов жизни Блока. Надо произнести эти слова, чтобы дать хотя бы какой-то матерьял, пусть и не очень полный, фрейдовскому анализу событий. Этот анализ защитит от несправедливых обвинений сначала Блока, потом и меня».
Что правда, то правда: лишь так она могла заткнуть глотки всем, хотящим видеть в ней только шлюху и стерву, а в нем -притворщика и ограниченного человека. И заставить нас относиться к происходившему с ними с гораздо большим уважением. В конце концов: этим признанием Любовь Дмитриевна поставила ненавистную ей (кстати!) Л. А. Дельмас в жизни Блока на одну ступеньку с собой. Выше -нет. Но и не ниже. Уступив ей титул Первой Женщины в мужской судьбе поэта. Не друга, не товарища, не единомышленника, не любимой даже - любовницы. Но - Первой.
Тут нам видится уместными пара реплик по поводу загадочного недуга Блока, который Чулков то и дело именует «цингой». Некоторые радикальные исследователи склонны объяснять все Блоковы болячки последних десяти-двенадцати лет, как, впрочем, и довольно раннюю смерть поэта исключительно банальнейшим сифилисом.
«Небезынтересно проследить, как в русском литературоведении работала фигура умолчания, - заявляет один из них, - О том, что Блок болел сифилисом, упоминать было нельзя, об аналогичной болезни Бодлера - пожалуйста, сколько угодно. Tabes dorsalis, гниение спинного мозга (один из симптомов запущенного сифилиса) упомянуто лишь в фантасмагорическом «Петербурге» Андрея Белого - здесь эта болезнь пожирает Сенатора».
Согласитесь, обойти молчанием столь деликатную версию в контексте книги о личной жизни Блоков было бы откровенным ханжеством. Особенно вслед вышеприведенных строчек из Любови Дмитриевны: «с гимназических лет — платная любовь и неизбежные результаты — болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости — болезнь не роковая». Понятно, что речь идет не о насморке, но о приобретении венерического происхождения. А вот о котором из них - тут извините. Сифилис не вытекает из этих строк сам собою.
Ну, качающиеся у вполне обеспеченного господина зубы. Ну, непрекращающиеся немотивированные депрессии. И что? Ну, в дневнике у самого Блока (22 мая 1912 г) о прислуге: «Лицом - девка как девка, а вдруг - гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего - смешение человеческой породы с неизвестными низшими формами . МОЖНО СНЕСТИ ВСЯКИЙ СИФИЛИС В ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ФОРМЕ (Выделено автором); нельзя снести такого, что я сейчас видел» - вот подите и разберите, что опять имел в виду Александр Александрович.