Александр I

Но большая часть слухов, объясняя причину закрытости гроба, толкует о смерти царя; насильственной, но — смерти.

…Убили, изрезали… и нельзя узнать, для того на лицо сделали восковую маску…

…напоили такими напитками, от которых он захворал и умер. Все тело его так почернело, что никак и показывать не годится…

Невероятное, неслыханное смирение народной фантазии. И это во взрывоопасной ситуации 1826 года! Что уж говорить о временах позднейших, особенно после безвременной кончины государя императора Николая Павловича (с его сомнительной легитимностью и двойной присягой) и воцарения «несумненного государя» Александра II! А именно в эту пору — и даже еще позже — рождаются первые слухи о тождестве Александра I и старца Феодора Козьмича…

Однако того, что во-первых и во-вторых, мало. Есть еще — в-третьих и в-четвертых.

Купец Хромов отправился в Петербург со своим неведомым известием только после смерти «подозреваемого», что уж и вовсе полностью противоречит и вековым традициям русского социального мифа о возвращении царя-избавителя, и народному квазирелигиозному мечтанию об «истинной монархии», чья истинность не зависит от формальных обстоятельств.

Наконец (и это главное), в «самозванческом» сюжете отсутствовал немаловажный элемент: сам самозванец.

Сколько бы мы ни искали в словах и жестах старца Феодора Козьмича прямых указаний на его царственное прошлое, — ничего найти не удастся. А те намеки на возможные обстоятельства, о которых сообщают нам источники, близкие к его особе, намеками становятся только после того, как высказан и принят в качестве исходной посылки конечный вывод: Феодор Козьмич есть Александр Павлович. Не намек требует расшифровки, а расшифровка превращает факт — в намек!

Сделаем над собою интеллектуальное усилие.

Забудем, что мы знаем о донесении Хромова.

Представим, что не ведаем о позднейших слухах — и рассмотрим «намекающие» эпизоды изнутри них самих.

Вот случай, поведанный казаком Семеном Сидоровым (владельцем дома в Белоярской станице).

«Вспоминая однажды в разговоре Красноярск и его начальство и будучи чем-то недоволен, старец сказал: …„Стоит мне только гаркнуть слово в Петербурге, то весь Красноярск содрогнется от того, что будет“.

Он произнес эту фразу, смотря прямо в глаза Сидорову, так громко и строго, что тот весь задрожал». [372]

372

Попутно заметим, что нам ничего не известно о пребывании Феодора Козьмича в Красноярске; единственное упоминание о том, содержащееся в книжке некоего К. Г-ва «Сибирский замечательный и загадочный старец Феодор Козьмич, умерший в Томске 20 января 1864 года, и о том, как жили в Сибири русские люди в его время» (СПб., 1905), настолько неправдоподобно, что разбирать его нет смысла. Проще предположить, что или пребывание в Красноярске относится ко времени до 1836 года — или что Сидоров что-то напутал.

Что значит — в устах православного старца — «гаркнуть слово в Петербурге»? Следует ли понимать это так, что старец, порвав с миром, которому принадлежал прежде, сохранил с ним потайную связь? Что, бросив все, он не утратил самое главное, самое страшное — власть, и окружающим дано понять, каков масштаб и статус ее? Или речь иносказательна и старец говорит о другом — о том, что власти земные поставлены не для произвола, что есть высший суд и высшая власть; что стоит подвижнику благочестия обратиться к помощи этой власти (а только ею и может быть наделен молитвенник — какою же еще?!), — как в движение придут все государственные механизмы? Зная — заранее зная — «вывод Хромова», предположим первое; не догадываясь о нем — изберем второе.

Или вот слова, сказанные Феодором Козьмичом крестьянину Семену Андреевичу Митрофанову: «Да, панок, тяжело Государю царствовать. Министры все дело в руки забрали». Забудем на миг «монаршую перспективу» — и услышим в словах только то, что и заключено в них: горький вздох праведника об участи здравствующего государя императора. Может быть, на самом дне, уловим след каких-то личных воспоминаний о петербургской жизни, но отнюдь не «признательные показания» бывшего правителя Империи Российской!

Пойдем далее. Томская старушка Аринушка, которая во времена старца была молодой девушкой, в начале XX века вспоминала, как село Краснореченское посетил «архиерей Афанасий»; естественно, любопытная молодежь столпилась у открытого окна дома, в котором епископ остановился. Владыка расспросил, где обретается старец Феодор, и пожелал видеться с ним. За старцем послали. Прибыв и подойдя под благословение, тот стал ходить с епископом по горнице, «разговаривая между собою не по-нашенски». Другой источник сообщает, что во время первого свидания со старцем преосвященный Афанасий просил того открыться, но старец наотрез отказался, сославшись на благословение митрополита Филарета Московского.

Что следует из всего этого? Только то, что Феодор Козьмич говорил по-французски (стало быть, имел образование), что некогда он принял послушание у московского митрополита и что Филарет зачем-то поручил ему подвиг сокрытия имени и неизбежно связанного с этим поношения, поражения в правах, ссылки. К этому эпизоду мы еще вернемся; пока же ограничимся ответом на вопрос, что здесь специфически царского: ничего.

Напротив, в «кулинарной» похвале старца при вкушении любимых им оладий с сахаром: «От таких оладий и сам царь не отказался бы» — царские мотивы несомненны; но чтобы принять эти слова за скрытое признание, нужно окончательно потерять чувство юмора.

Да, отправляя в паломничество по российским монастырям свою любимицу, дочь бедного краснореченского крестьянина Александру Никифоровну, на ее вопрос — как бы в России увидеть царя? — он задумчиво ответил: «Погоди, — может быть и не одного царя на своем веку увидать придется. Бог даст, еще и разговаривать с ним будешь, и увидишь тогда, какие цари бывают». Но что из этого следует, кроме прозорливости Феодора Козьмича? — ибо, попав осенью 1849-го в Почаевский монастырь, паломница нашла здесь «добрую и гостеприимную графиню» Остен-Сакен, встречу с которой предвещал ей старец. Та заинтересовалась двадцатилетней богомолкой и ее сибирскими повествованиями и взяла с собою в Кременчуг, где граф Дмитрий Остен-Сакен находился на излечении от венгерских ран; в это самое время в Кременчуг прибыл император Николай Павлович и остановился в доме Остен-Саке-нов — благочестивую сибирячку предъявили царю, подали на духовный десерт.

Она упомянула в разговоре с Николаем I о «великом старце Феодоре Козьмиче» — и по одной из версий этого эпизода Николай побледнел и велел Остен-Сакену выдать Александре Никифоровне записку-пропуск, позволяющую в любое время явиться во дворец, пред монаршие очи. Но по другой — император не обратил на произнесенное имя никакого внимания и записку приказал написать просто так, из склонности к широкому жесту. Картина с побледневшим императором эффектнее, именно поэтому она менее достоверна; история проще, страшнее и прекраснее исторической мифологии. Следуя старому правилу: из двух версий реального события выбирай наименее литературную, будем считать, что имя Феодора Козьмича впечатления на царя не произвело. Как не произведет оно впечатления и на императрицу Марию Александровну, с которой Александра Никифоровна восемью годами позже встретится на пароходе, плывущем на Валаам, и (как бы во исполнение предвещанного — может быть, не одного царя увидеть придется…) побеседует о Сибири и сибирских подвижниках благочестия…

Да, старец говорил, что и «цари, и полководцы, и архиереи — такие же люди, как мы, только Богу угодно было одних наделить властию великою, а других предназначить жить под их постоянным покровительством».

Да, отводя сочувствие крестьян (вот, мол, жил хорошо, а теперь в лишениях…), объяснял, что его нынешнее положение лучше прежнего, ибо «в настоящее время я свободен, независим, а главное — покоен. Прежде мое спокойствие и счастье зависело от множества условий: нужно было заботиться о том, чтобы мои близкие пользовались таким же счастьем, как и я, чтобы друзья мои меня не обманывали… Теперь ничего этого нет, кроме того, что всегда останется при мне — кроме слова Бога моего, кроме любви к Спасителю и ближним. Теперь у меня нет никакого горя и никаких разочарований, потому что я не завишу ни от чего земного, ни от того, что не находится в моей власти. Вы не понимаете, какое счастье в этой свободе духа, в этой неземной радости. Если бы вновь вернули меня в прежнее положение и сделали бы вновь хранителем земного богатства, тленного и теперь мне вовсе не нужного, тогда я был бы несчастным человеком».