Александр I

Впрочем, по большому счету, он был игрушкой в чужих руках. Пален сам с циничной откровенностью признавался: «Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутри взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уж совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернии».

Признание это проливает свет на истинные роли сторон. Вина Александра состояла главным образом в том, что он хотел быть успокоенным и дал себя успокоить.

С этого момента для него началась череда страшных дней. Чтобы не возбуждать подозрений Павла частыми свиданиями, Пален и Александр обменивались записками через Панина; после прочтения записки сразу уничтожались. Но однажды Панин сунул в руку Палена записку от великого князя перед самым утренним приемом у царя. Барон решил, что успеет прочитать и сжечь записку, однако Павел неожиданно появился из спальни, вошел вместе с Паленом в кабинет и запер дверь; Пален едва успел сунуть послание Александра в правый карман.

Царь заметил это движение; этим утром он был в духе, развеселился и полез в карман Палену, шутливо приговаривая:

– Я хочу посмотреть, что там такое,– может быть, любовное письмо!

Пален был человек не робкого десятка, смутить его было нелегко, но тут он похолодел и сказал первое, что пришло в голову:

– Ваше величество, что вы делаете? Оставьте! Ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю, мой носовой платок весь пропитан им. Вы перепачкаете себе руки, и они надолго примут противный вам запах.

К его счастью, уловка сработала. Павел с омерзением отдернул руки.

– Фи, какое свинство! Вы правы.

Между тем какая-то очередная фамильярность Панина вывела царя из себя и он отослал вице-канцлера в его подмосковное имение. Однако и там Никита Петрович оказывал содействие заговору, сообщая Палену все, что мог узнать о настроении в столице и торопя с исполнением их плана. Барон расширил вербовку недовольных. Александр ручался за свой Семеновский полк, где в заговор были посвящены все офицеры, включая юнкеров, но Палену хотелось «заручиться помощью людей более солидных, чем вся эта ватага вертопрахов».

Его планам помогла суеверность царя. Павел охотно верил в предзнаменования. Ему, между прочим, предсказали, что если первые четыре года его царствования пройдут спокойно, то ему больше нечего будет опасаться, и остальная часть его жизни будет увенчана славой и счастьем. Он так твердо поверил этому предсказанию, что по прошествии этого срока, в ноябре 1800 года, издал указ, в котором благодарил своих подданных за проявленную ими верность. Пален решил использовать этот момент, чтобы вернуть в столицу братьев Зубовых и других своих друзей, на чью помощь он мог рассчитывать.

Рассказ Палена о том, каким образом ему удалось исполнить задуманное, тоже отлично характеризует этого человека. «Я решил воспользоваться одной из светлых минут императора, когда ему можно было говорить все, что угодно, чтобы разжалобить его насчет участи разжалованных офицеров. Я описал ему жестокое положение этих несчастных, изгнанных из своих полков и высланных из столицы, которые видели карьеру свою погубленной, а жизнь – испорченной, умирающих с горя и нужды за проступки легкие и простительные. Я знал порывистость Павла во всех делах, я надеялся заставить его сделать тотчас же то, что я представил ему под видом великодушия. Я бросился к его ногам. Он был романтического характера, имел претензию на великодушие, во всем любил крайности… Два часа спустя после нашего разговора двадцать курьеров уже скакали во все части империи, чтобы назад, в Петербург, вернуть всех сосланных и исключенных со службы. Указ, дарующий им помилование, был продиктован им самим императором».

Но что же готовил Пален этим несчастным, возвращая их в столицу? Он не оставил потомкам никаких сомнений и на этот счет. «Теперь я обеспечил себе два важных пункта: заполучить Беннигсена и Зубовых, необходимых мне, и второе – еще усилить общее ожесточение против императора. Я изучил его нетерпеливый нрав, быстрые переходы его от одного чувства к другому, от одного намерению к другому, совершенно противоположному. Я был уверен, что первые из вернувшихся офицеров будут приняты хорошо, но что скоро они надоедят ему, а также следующие за ними. Случилось то, что я предвидел. Ежедневно сыпались в Петербург сотни этих несчастных, каждое утро подавали императору донесение с застав. Вскоре ему опротивела эта толпа прибывающих; он перестал принимать их, затем стал просто гнать и нажил себе таким образом непримиримых врагов в лице этих несчастных, снова лишенных всякой надежды и осужденных умирать у ворот Петербурга». Пришлось отослать назад всех тех, кого сразу не приняли на службу, что дало повод к новому недовольству в стране, когда в провинции вновь увидали этих людей, обнадеженных царем и теперь возвращавшихся из столицы, большей частью пешком, и оставшихся без всяких средств к жизни.

Между прочим, эти действия Палена свидетельствуют и о том, что ожесточение против Павла во многом было спровоцировано самими заговорщиками, искажавшими смысл его указов или намеренно перегибавших палку в их исполнении.

Среди тех людей, на чью помощь Пален особенно рассчитывал, был Леонтий Леонтьевич Беннигсен. Этот пожилой, длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя Командора, офицер происходил из старинного ганноверского дома. Его призвание к военной службе определилось очень рано: уже десятилетним мальчиком, состоя пажом при дворе английского короля Георга II, он усердно занимался военными науками, чертил карты, учился верховой езде. Тогда же проявились и главные черты его характера – твердость, упорство, выносливость и методичность.

Этот редкий запас качеств обеспечил ему быструю военную карьеру: прапорщик в четырнадцать лет, капитан в восемнадцать, подполковник в двадцать восемь. Состоя в последнем чине, он перешел на русскую службу, чтобы поправить пошатнувшееся состояние. В России участие в турецкой кампании и штурме Очакова утвердили за Леонтием Леонтьевичем репутацию храброго, решительного и исключительно хладнокровного человека. Широкая известность пришла к нему со времен польской войны 1794 года, когда Суворов пожаловал его за несколько успешных операций чином генерал-майора. Именно тогда о Беннигсене заговорили, как об офицере «отличных достоинств». Награды посыпались на него, как из рога изобилия: орден св. Георгия 3-й степени, золотая шпага с надписью: «За храбрость», орден св. Владимира 2-й степени и тысяча душ в Минской губернии… Тогда же Леонтий Леонтьевич познакомился с Валерианом Зубовым, а через него – с остальными Зубовыми и людьми, близкими к ним, в частности, бароном фон дер Паленом.

С воцарением Павла карьера Беннигсена, как и многих других екатерининских офицеров, прервалась. Хотя вначале царь пожаловал ему следующий чин – генерал-лейтенанта, но уже в сентябре 1798 года в беседе с фельдмаршалом Н.И. Салтыковым, как бы между прочим заметил, что сомневается в усердии Беннигсена, и просил передать это приватно генералу.

Делать было нечего. Леонтий Леонтьевич подал в отставку и уехал в свое имение в Минской губернии.

В начале 1801 года, оказавшись вновь в Петербурге по вызову Палена, Беннигсен возобновил давние знакомства. Еще не будучи посвящен в заговор, он гулял по Невскому, не зная, что Пален уже выбрал для него главную роль в его жизни – предводителя колонны цареубийц.

***

Зимой 1801 года Павел готовился переехать в недавно отстроенный Михайловский дворец.

Причиной строительства послужило одно странное происшествие, о котором говорил тогда весь Петербург. Случилось это через год после воцарения Павла. Часовому, стоявшему у старого Летнего дворца, явился в лучезарном свете Архангел Михаил и велел идти к государю и доложить, чтобы тот немедленно начал строить на этом месте церковь.

Когда царю доложили об этом, он будто бы ответил: