Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей

Короткий период перестройки и ранних 1990-х гг. не успел сформировать устойчивого представления о русском XIX в., так как историческая политика этого времени была нацелена прежде всего на отрицание советской истории. Хорошо об этом сказал в одном из выступлений член правления общества «Мемориал» Александр Даниэль: главный пафос либеральных политиков начала 1990-х состоял в том, чтобы как можно скорее забыть о советском прошлом и «не поворачиваясь идти вперед к товарищу Столыпину или к Петру I». Знаменательно, что вакантное в российской исторической памяти место реформатора занял с тех пор (и занимает по сей день) отнюдь не Александр II или, скажем, Сергей Витте, а олицетворение концепции консервативного реформаторства Петр Столыпин (образ, идеализированный в произведениях А. Солженицына и поныне крайне востребованный).

Наконец, за последние 20 лет в России сконструирована новая официальная историческая память. В историческом прошлом России подчеркиваются имперская и антизападная компонента, роль православия как цементирующего нацию института, чуждость и вредность либеральной мысли и соответствующих институтов. Как может такого рода историческая память соотноситься с памятью о реформах Александра II, таких, например, как создание земского самоуправления и суда присяжных или введение выборности университетского правления? Великие реформы вели к демократизации общественного сознания, они создали целый класс свободно и критически мыслящих людей. Как это может сочетаться с нынешним внедрением в умы представления о либеральных институтах как о «говорильне», а об оппозиции как о заведомо ущербных неудачниках, занятых исключительно самопиаром?

Приходится признать, что, поскольку время Великих реформ не соответствует магистральному направлению нынешней исторической политики, оно не привлекает внимания и как материал ни для произведений искусства, ни для медиа. Ни о царе-освободителе, ни о его времени не снимаются фильмы, которые могли бы сильно повысить его «рейтинг», не пишутся популярные книги (посмотрите, какое разнообразие книг о Сталине или об адмирале Колчаке на полках книжных магазинов!). Нет заказа на то, чтобы Александр II стал медиаперсоной, а раз так, нет инструментов, которые могли бы способствовать внедрению его образа в общественное сознание.

Наконец, приходится с сожалением отметить и некоторую дегуманизицию современного российского общества, и значительную утрату россиянами традиции семейной и местной памяти. Мне кажется, именно поэтому людей так мало волнуют не только освобожденные 150 лет назад крестьяне, но и загубленное Сталиным 80 лет назад население. Незнание, помноженное на равнодушие, — вот та почва, в которую можно внедрить любую конструкцию исторической памяти, из каких бы ложных посылов она ни исходила. Живя в Финляндии, я неоднократно отмечала, сколь отчетливо помнят потомки финских красных и белых периода Гражданской войны своих дедов и прадедов, их судьбу и их позицию в страшном конфликте, расколовшем страну. Совсем по-другому это выглядит в России. Приведу в качестве примера поразивший меня совсем недавно факт. Режиссер Андрей Смирнов снимал фильм «Жила-была одна баба», посвященный Тамбовскому восстанию, в Тамбовской области. Он спрашивал местных жителей (внуков восставших!) о тех событиях. Они не знали почти ничего! Единственный факт, известный этим людям, это расстрел местного председателя сельсовета «контрреволюционерами-антоновцами». Всё! И это — через 90 лет после событий. Можно ли удивляться тому, что память об Александре II так слабо теплится в душах и умах праправнуков освобожденных им крестьян!

Владимир Лапин

Как известно, в советской историографии внимание исследователей сосредоточивалось на «процессах» и «событиях», а люди — их участники — рассматривались исключительно как массы и деятели: государственные, военные, деятели науки и культуры, революционного и общественного движения. При этом круг лиц, стоявших «по ту сторону баррикад», был крайне ограничен, можно сказать — дозирован. Тексты большинства исторических трудов, написанных в 1930–1980-е гг., отличаются «безлюдьем», серьезные психологические характеристики в них крайне редки, влияние личных жизненных стратегий деятеля учитывается редко или крайне однобоко. Александр II оказался вне «разрешенного круга». В постсоветский период в первую очередь внимание историков привлекали фигуры, требовавшие своеобразной «реабилитации», — Павел I, Петр III, Николай I, Александр III, Николай II. Существовавший довольно туманный образ (и при этом не карикатурный) Александра II такого не требовал. Когда же в историографии наметилось оживление интереса к государственным деятелям прошлого как к живым людям, царь-освободитель оказался в тени своих Великих реформ. Иногда создается впечатление, что исследователей смущает несоответствие масштабов преобразований и преобразователя.

Александр Шевырев

Безразличие исторической памяти к Александру II и его эпохе объясняется, на мой взгляд, особенностями историографического наследия. Советская историография была отнюдь не индифферентна к эпохе Великих реформ, но при этом она совершенно не замечала самого Александра II. Разумеется, интерес к личности монархов искусственно сдерживался по идеологическим соображениям. Из династии Романовых серьезно заниматься можно было только Петром I в силу очевидной прогрессивности его деяний. Все остальные монархи были, по сути дела, под запретом. Но кое-какие работы просачивались сквозь цензурные решетки. Была работа Н.Я. Эйдельмана о Павле, монография П.А. Зайончковского об Александре III, поверхностные, где-то даже пасквильные, книги Н.П. Ерошкина и М.К. Касвинова о Николае II, но об Александре II не было ничего.

Реформы же были предметом достаточно серьезного изучения в советской историографии. Марксистская концепция, которая лежала в ее основе, была телеологична, представляя историю как движение к одной цели. А поскольку Великие реформы подвигали страну на путь капитализма, то в конечном счете они приближали страну, а вместе с ней и весь мир к этой цели. Практически все из Великих реформ достаточно обширно были отражены в литературе, в которой отмечались как буржуазная прогрессивность преобразований, так и их феодальная ограниченность. Но при этом Александра II в них не было совсем. Писать о нем осуждающе, как, скажем, о Николае I или Николае II, было бы не совсем справедливо, говорить же о нем хорошо, как о прогрессивном деятеле, как о человеке, который совершил великий акт освобождения, не вполне соответствовало классовому подходу, поэтому был избран такой компромиссный вариант: не говорить о нем вообще ничего.

Когда наступила современная эпоха, то началась переоценка личностей и деяний многих монархов. Историки и публицисты взялись реабилитировать Николая II, Александра III, Николая I, Павла I, Петра III, т. е. тех, чья репутация в советское время была однозначно негативной. А Александр II в реабилитации не нуждался, потому что его раньше как бы и не было. Достижением современной историографии стало простое человеческое внимание к его личности, к его сильным чувствам, к его трагической гибели.

Реформы же как раз нуждались в переосмыслении. Достаточно хорошо изученные с фактической стороны, они требовали новой интерпретации — уже вне рамок марксистской концепции. Однако телеологическая парадигма в исторической науке и в еще большей степени в историческом сознании сохраняется. Реформы, так или иначе, ставятся в соотношение с важнейшими поворотными вехами в большем или меньшем отдалении: с 1 марта 1881 г., с 1905 г., с Февральской революцией. Пересмотр в общественном сознании последнего события, признание за пим трагического, а по триумфального значения с неизбежностью требует подобного пересмотра и в отношении Великих реформ. Однако признать их трагической ошибкой пока не удается.

Амбивалентность восприятия Великих реформ блестяще отразила программа хора «Валаам», посвященная 150-летнему юбилею крестьянской реформы и 130-летней годовщине смерти Александра II. Она начиналась пафосным чтением Манифеста 19 февраля 1861 г. — гуманистического акта освобождения народа, а заканчивалась не менее пафосным возвещением Манифеста 29 апреля 1881 г. — трагического акта отрицания всего, что было совершено Александром II.

Сергей Любичанковский

На мой взгляд, реформы Александра II сегодня не находятся на периферии общественного внимания, хотя и в его фокус они, видимо, также не попадают. Дело в том, что обывателям присуще свойство искать в прошлом аналогии, причем аналогии упрощенные. Сегодня, в начале второго десятилетия XXI в., очевидной является востребованность в России опыта реформаторского курса не Александра II, а Александра III, не столько либерального, сколько консервативного поворота, связанного с укреплением государственности. Это, конечно, не значит, что Великие реформы подвергнуты сегодня какой-то общественной обструкции. Как раз наоборот, крестьянская, судебная и военная реформы 1860–1870-х гг. соотносятся в сознании миллионов наших граждан с бесспорными достижениями империи, способствовавшими ее выходу из кризиса и укреплению. Однако в современном обществе есть также понимание того, что даже ради самых благих целей нельзя было допустить торговли собственными территориями (продажа Аляски), приватизации стратегических объектов инфраструктуры (железные дороги), частичной утраты общественного порядка (террор, восстания окраин и пр.) и, я бы сказал, идеологического раскола социума.