Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха

– Меня наказали.

– За что?

– За «губошлёпа»?

– Кто такой «губошлёп»?

– Не знаю. А обозвали меня.

– И ты нагрубил в ответ?

– Нет. Я всё время молчу.

– За это и наказали?

– За это…

Что заведующая делала с обидчивой подчинённой, Алёше не дано было знать. Но с той поры при встрече воспитательница прижимала мальчика к пышной груди, как собственного сына. Мама удивлялась его безразличию к такой нежности, а мальчик не был злопамятным, но правду отношений чувствовал».

Впервые юный Саша публично выступил на сцене ещё до поступления в школу, неожиданно для него, во Дворце пионеров:

«Мама впервые повела его во Дворец пионеров. Просто так, чтобы показать, где он может найти занятие по душе, когда станет школьником. Вокруг ходили, пробегали, сидели ребята разных возрастов. В детскую толпу вошёл сосредоточенный мужчина в очках и громко объявил:

– Срочно нужен мальчик, который знает наизусть стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Бородино».

Алёша почти машинально выкрикнул:

– Я знаю! Я!

Мужчина с сомнением поглядел на мать:

– Он и вправду знает?

Она кивнула.

– А где твой галстук? – обеспокоился мужчина.

Мальчик понял своё бесправие в этом доме и опустил глаза:

– Я ещё не пионер. Я просто самый длинный в классе.

– Самый высокий! – ревниво поправила мама.

– Ничего, ты всё равно будешь пионером, – веско сказал мужчина. – А пока…

Он привёл их с мамой куда-то, откуда-то принёс большой и пышный галстук из алого шёлка, к нему – металлический зажим с пятью поленьями и тремя языками огня и украсил ими маленького чтеца.

Только после этого попросил:

– Почитай мне, пожалуйста. Громко и выразительно, как полагается на сцене!

Алёша никогда не был на сцене, но про «громко и выразительно» слышал от воспитателей в детсаду. Он стал читать. Его прервали, похвалили и вывели на сцену. Это случилось так быстро, что он не успел испугаться.

Читал гладко, звонко. Произнёс последние слова: «Да будь на то не Божья воля, не отдали б Москвы!» Из темноты зала захлопали, закричали сотни голосов. Сцена показалась огромной, уходить по ней было долго. И он побежал. Это вызвало новый всплеск восторгов.

– Иди, поклонись! – подталкивали его за кулисами. – Тебе же аплодируют!

Он ответил:

– А я не умею…

Так и не пошёл кланяться. Всё равно его благодарили, дали коробку конфет «На-ка, выкуси!», но галстук и зажим забрали» («Русская рулетка на Ладоге»).

После истории с защитой прихожан православного храма Татьяна Константиновна ушла из адвокатуры навсегда и стала юрисконсультом. Работать она стала в Смольном, где находился ленинградский облисполком. Но и там ей пришлось пережить тревожные и опасные события:

«На дворе – тридцать седьмой год. Алёше – всего лишь шесть лет.

В тот морозный день в детсаду с порога объявили очередной карантин. Опоздания на работу в годы расцвета сталинской диктатуры стоили дорого, от вылета с работы до лишения свободы. В дни неожиданных карантинов Татьяна брала сына с собой в Смольный. Она была тогда юрисконсультом облисполкома.

Попоив мальчика тёплым молоком с ватрушкой, она надела поверх его красного лыжного костюма коричневое зимнее пальтишко с котиковым воротником, такую же шапку, крепко повязала шарфиком шею, отдала санки и отправила кататься в парк. Каково же было её недоумение, когда весёлая сотрудница, к тому же самая опасная сплетница и стукачка в аппарате облсовета, вбежала в её крохотный кабинет, задрав глаза к небу и растопырив пальцы.

– Ну парень у тебя! Ну авантюрист!.. Представляешь: разгуливает по макету Ленинграда, как Гулливер по Лилипутии. А кругом стоит партийное и советское руководство города и старается делать вид, что ничего не замечает. Пока всё это ужасно смешно, но ведь…

Татьяна, не дослушав, бросилась в сторону зала, который отвели под выставку проектов реконструкции Ленинграда, с огромным макетом города в центре. В связи с этой реконструкцией она уже получила неприятности, которых и без детских глупостей более чем хватало.

Неделю назад ей предложили подготовить к согласованию проект документа о добровольной передаче организациями и предприятиями части своих культфондов на нужды реконструкции. На слово «добровольно» можно было пожать плечами и промолчать. Кто не знал, что такое сверху спущенный призыв к добровольности! Но расходование бюджетных средств не по назначению, да ещё с передачей в другие руки, вопиюще противоречило закону. Она сказала, что такой документ юридической оценки не выдерживает. В тот же день её вызвали к председателю облисполкома. Это был редкостно тупой и грубый тип. Он долго орал на неё, не тратясь на аргументы. Затем устал и отвязался. Но атмосфера сгустилась. Оставалось гадать, в каких масштабах разразится гроза…

Её вызвали к громовержцу питерского Олимпа – Андрею Александровичу Жданову. Разговор с вождём из ближайшего окружения самого Сталина был кратким, но с холодящим душу шлейфом. Он не хамил. Просто не сводил с беспартийной совслужащей ледяного взгляда.

– Почему вы пошли против воли трудящихся города?

– Я только разъясняю законы – это мой долг.

– Но если люди готовы потратить средства на хорошее дело? По-вашему, лучше швырнуть их на загородные вылазки с попойками?

– Пусть выделяют не на коллективные выпивки, а на культпоходы в театры. Закон о трате бюджетных средств один для всех и каждого.

– И что вы можете предложить? Какой выход?

С трудом удерживаясь на тонкой грани между официальным тоном и холодной дерзостью, она ответила:

– Товарищ Жданов, вы – заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР. В ваших силах создать новый закон или хотя бы дополнение к нему. Всё прочее подсудно.