Александр Македонский. Гениальный каприз судьбы

Александр не только с удовольствием слушал небылицы подхалимов, но и сам хвастался так, что ему мог позавидовать барон Мюнхгаузен. Он не оспаривал славу у небожителей, но у почитаемого македонянами человека пытался отнять самые значимые победы. А именно, у собственного отца. Юстин пишет:

Когда во время пира опьяневшие гости упомянули деяния, совершенные Филиппом, сам Александр стал утверждать, что он выше своего отца, а величие своих подвигов превозносить до самого неба.

Старым македонянам, воевавшим под началом Филиппа, было противно слушать речи, его оскорбляющие. Но они молчали, пока Александр не дошел до битвы при Херонее – после которой македоняне стали хозяевами Греции. И эту славную победу Александр принялся отнимать у отца, считая ее своей заслугой и утверждая, что славы от этого великого подвига он лишился из-за злобы и зависти отца. Далее подробности – у Курция Руфа.

По его (Александра) словам, когда вспыхнула распря между македонскими воинами и греческими наемниками, Филипп, получив ранение среди общей свалки, лег, притворившись ради безопасности мертвым; Александр же прикрывал отца своим щитом и собственноручно перебил всех, кто пытался напасть на него. Отец в этом никогда не признавался, досадуя, что своим спасением обязан сыну.

Клиту, воевавшему под началом Филиппа, надоело слушать пустую болтовню пьяного царя. Он обратился к возлежащим ниже товарищам и прочел им стихи из Еврипида. Читал достаточно тихо, так что до царя мог дойти только звук слов, а не их смысл. В этих стихах говорилось, что греки неправильно постановили писать на трофеях только имена царей, поскольку они присваивают славу, добытую чужой кровью. И вот царь, подозревая, что в этих словах содержится злой намек, стал спрашивать у соседей, что они слышали от Клита.

Они упорно молчали, а Клит, чуть возвысив голос, начал вспоминать дела Филиппа и его войны в Греции, ставя все это выше деяний Александра. Тут начался спор между молодыми и старыми. Царь, казалось, терпеливо слушал, как Клит умаляет его славу, на самом же деле кипел от сильного гнева. Впрочем, он, по-видимому, овладел бы собой, если бы Клит окончил свою столь дерзко начатую речь, но так как он не прекращал говорить, то царь все больше ожесточался. А Клит уже осмеливался защищать Пармениона и победу Филиппа над афинянами противопоставлял разрушению Фив. Это он делал не только под влиянием вина, но и в силу несчастной привычки всему перечить. Напоследок он заявил:

– Если нужно умереть за тебя, я, Клит, готов первый. Но когда ты награждаешь за победу, то преимуществом пользуются те, кто злостно поносит память твоего отца.

Ты мне назначаешь Согдиану, которая столько раз восставала и не только еще не покорена, но и не может быть покоренной. Меня посылают к диким, от природы не обузданным зверям. Но я не говорю лично о себе. Ты презираешь воинов Филиппа, забывая, что если бы этот старик Атаррий не остановил молодых, бежавших из сражения, то мы до сих пор сидели бы под Галикарнасом…

Из всех дерзких и необдуманных речей Клита ничто так не оскорбило царя, как похвала Пармениону. Однако царь подавил чувство обиды и лишь приказал Клиту покинуть пир… Но Клит медлил выходить, и возлежавшие рядом с ним пытались вывести его силой, браня и увещевая. Когда Клита выводили, он, перейдя от прежней дерзости к гневу, закричал, что своей грудью прикрывал спину царя, а теперь, когда прошло много времени, само воспоминание об этой заслуге ненавистно царю. Кроме того, он стал укорять Александра убийством Аттала, а напоследок, насмехаясь над оракулом Юпитера, которого Александр считал своим отцом, сказал, что слова его, Клита, правдивее ответа оракула. Тут царь пришел в такой гнев, с которым и трезвый едва бы совладал. Вино взяло над ним верх, и он стремительно вскочил со своего ложа. Ошеломленные друзья тоже встают, не отставив, а отбросив бокалы, и напряженно следят за тем, что царь в своей ярости будет делать. Александр, выхватив копье из рук оруженосца, пытался поразить Клита, который продолжал безумствовать в своих бранных речах, но Птолемей и Пердикка остановили царя. Обхватив его поперек тела, они силой удерживали отбивавшегося царя, а Лисимах и Леоннат даже отняли у него копье.

Правитель Согдианы, старый преданный друг, когда-то спасший от смерти Александра, родной брат кормилицы царя получил отсрочку своей смерти, но… всего лишь на несколько минут.

Бедняга Клит в пылу полемики коснулся запретной темы: Александр не прощал тем, кто подвергал сомнению его божественное происхождение. Именно последняя насмешка довела царя до бешенства и решила судьбу Клита.

Юстин, Курций Руф и Арриан говорят, что ссора Александра и Клита произошла из-за их отношения к Филиппу Македонскому. Версия Плутарха немного отличается.

В разгар веселого пиршества кто-то стал петь песенки некоего Праниха, в которых высмеивались полководцы, недавно потерпевшие поражение от варваров. Старшие из присутствовавших сердились и бранили сочинителя и певца, но Александр и окружавшие его молодые люди слушали с удовольствием и велели певцу продолжать.

Подобный концерт, естественно, не мог понравиться Клиту, потому что именно он являлся наместником Согдианы и знал, что представляет собой подвластный край и как погибли его воины. Так что причина для ссоры была весьма весомая, согласно Плутарху, хотя на первый взгляд видится незначительной. Возможно, подбор репертуара певца был не случаен.

Клит, уже пьяный и к тому же от природы несдержанный и своевольный, негодовал больше всех. Он говорил, что недостойно среди варваров и врагов оскорблять македонян, которые, хотя и попали в беду, все же много лучше тех, кто над ними смеется. Когда Александр заметил, что Клит, должно быть, хочет оправдать самого себя, называя трусость бедою, Клит вскочил с места и воскликнул:

– Но эта самая трусость спасла тебя, рожденный богами, когда ты уже подставил свою спину мечу Спитридата! Ведь благодаря крови македонян и этим вот ранам ты столь вознесся, что, отрекшись от Филиппа, называешь себя сыном Амона!

В варианте, изложенном Плутархом, Клит также позволил себе сомневаться в божественном происхождении Александра, чем и привел царя в бешенство.

С гневом Александр отвечал:

– Долго ли еще, негодяй, думаешь ты радоваться, понося нас при каждом удобном случае и призывая македонян к неповиновению?

Из ответа Александра следует, что у него с Клитом и раньше были столкновения, и противоречия между ними нарастали. Так или иначе, наместник Согдианы должен был разделить судьбу Пармениона. Клит Черный не был человеком, способным сломаться и покориться прихотям царя, спина его не привыкла гнуться перед владыками. Он принадлежал к старой гвардии Филиппа, привыкшей разговаривать с царем на равных и уважать повелителя за поступки, а не за мифическое происхождение от богов.

– Да мы и теперь не радуемся, Александр, вкушая такие «сладкие» плоды наших трудов, – возразил Клит. – Мы считаем счастливыми тех, кто умер еще до того, как македонян начали сечь мидийскими розгами, до того, как македоняне оказались в таком положении, что вынуждены обращаться к персам, чтобы получить доступ к царю.

В ответ на эти дерзкие речи поднялись друзья Александра и стали бранить Клита, а люди постарше пытались угомонить спорящих…

Клит не унимался, он требовал, чтобы Александр при всех высказал то, что думает, или же чтобы он больше не приглашал к себе на пир людей свободных, привыкших говорить откровенно, а жил среди варваров и рабов, которые будут поклоняться его персидскому поясу и белому хитону.

Александр уже не мог сдержать гнева: схватив лежавшее около него яблоко, он бросил им в Клита и стал искать свой кинжал. Но так как один из телохранителей, Аристофан, успел вовремя убрать кинжал, а все остальные окружили Александра и умоляли его успокоиться, он вскочил с места, по-македонски кликнул царскую стражу (это был условный знак крайней опасности), велел трубачу подать сигнал тревоги и ударил его кулаком, заметив, что тот медлит. Впоследствии этот трубач пользовался большим уважением за то, что благодаря его самообладанию весь лагерь не был приведен в смятение.

Клита, не желавшего уступить, друзья с трудом вытолкали из пиршественного зала, но он снова вошел через другие двери, с превеликой дерзостью читая ямбы из «Андромахи» Еврипида:

Какой плохой обычай есть у эллинов…

Далее следовали строки, которые Клит произнести не успел:

Когда трофейУ эллинов победный ставит войскоМежду врагов лежащих, то не теПрославлены, которые трудились,А вождь один себе хвалу берет.И пусть одно из мириады копийОн потрясал и делал то, что все,Но на устах его лишь имя.

Александр, видимо, был знаком с этим произведением Еврипида, поэтому поспешил прекратить его декламацию.

Тут Александр выхватил копье у одного из телохранителей и, метнув его в Клита, который отбросил дверную завесу и шел навстречу царю, пронзил дерзкого насквозь. Клит, громко застонав, упал, и гнев Александра сразу же угас. Опомнившись и увидев друзей, безмолвно стоявших вокруг, Александр вытащил из трупа копье и пытался вонзить его себе в шею, но ему помешали – телохранители схватили его за руки и насильно унесли в спальню.

Вообще-то Александр виртуозно владел оружием (в битвах мы видим его в гуще врагов, сражающимся с несколькими противниками одновременно), и если бы он желал убить себя, то сделал бы это. Согласно сведениям Юстина, он не спешил даже с переживаниями по поводу смерти Клита:

Ликуя по поводу убийства, он стал упрекать мертвеца за то, что он вступился за Филиппа и восхвалял отцовские боевые успехи. Но когда, пресытившись этим убийством, он успокоился и гнев сменился размышлением, он стал думать то о самом убитом, то о причине убийства и раскаиваться в своем поступке; он стал убиваться о том, что похвалы своему отцу он встретил с таким раздражением, какого не должен бы проявить даже при оскорблении его памяти, и о том, что убил друга своего, ни в чем не повинного старика, среди пира, за кубками.

Все правильно, раскаяние было самым лучшим вариантом для Александра. Убийство лучшего из лучших македоняне могли бы и не простить. Даже на пиру многие старые воины в присутствии Александра поддерживали Клита. И хотя Клит должен был умереть, как Парменион и Филота, царь сделал все, чтобы представить его убийство роковой нелепой случайностью.

Испытывал ли Александр муки совести? Да. Но в то же время убийство друга было для него необходимостью – он стал препятствием на пути к неограниченной власти. И потому в его переживания все чаще, как отмечает Юстин, вторгались весьма рациональные мысли: «Он думал и о том, сколько пересудов и недоброжелательства вызвал он своим поступком в войске и среди покоренных народов, сколько страха и ненависти среди своих друзей, сколь горьким и печальным сделал свой пир, оказавшись на пиру более страшным, чем вооруженный во время битвы».

Сходные с Юстином выводы мы найдем у Курция Руфа:

Впрочем, его больше беспокоило, что, как он видел, все друзья пришли в ужас; ведь после этого никто не осмелился вступать с ним в разговор; ему придется жить в одиночестве, как дикому зверю, который одних пугает, а других сам боится. На рассвете он велел принести к себе все еще залитое кровью тело Клита. Когда его положили перед царем, тот, обливаясь слезами, вскричал:

– Вот какую благодарность воздал я своей воспитательнице: два ее сына ради моей славы приняли смерть под Милетом. А ее брат, единственное утешение в одиночестве, убит мною на пиру! К кому ей, несчастной, теперь прибегнуть? Изо всех лишь я один остался у нее; но именно на меня она не сможет спокойно смотреть. Могу ли я, убийца своих спасителей, возвратиться на родину и протянуть руку воспитательнице так, чтобы не напомнить ей о горе?

Казалось, не будет конца его слезам и жалобам; поэтому тело Клита по приказу друзей было унесено. Царь же три дня лежал запершись. Оруженосцы и телохранители подумали, что он решил умереть, и все ворвались в его покои; долгими просьбами они с трудом сломили его упорство и заставили принять пищу.