Александр Печерский: Прорыв в бессмертие

—Значит, нас пока не расстреляют, — говорю я Борису. — Слышал, что полицай сказал? Отвезут, наверно, в трудовой лагерь. Может быть, в пути удастся напасть на охрану и бежать?

—Нет, Саша, пока нельзя. Мы ослабли и далеко не убежим.

Власовцы винтовками теснят нас к машине. Мы помогаем друг другу взобраться в кузов и садимся на полу у борта.

Несколько километров едем по шоссе, проезжаем пригороды Минска и направляемся к центру города.

Минск весь разрушен. Над руинами нависают тяжелые серые тучи. В обгоревших развалинах бродят сгорб-ленные люди, что-то ищут среди обломков. Сердце опять защемило.

Грузовик остановился. Построились. Нас было тридцать человек. Дальше повели колонной. К вечеру добрели до эсэсовского лагеря на улице Широкой. На воротах надпись: «Трудовой лагерь». По дороге пять человек было расстреляно.

Лишь теперь я могу внимательно рассмотреть Бориса. Он рослый, широкоплечий, с грубоватыми чертами лица. Из его «подвальных» рассказов я узнал, что какое-то время он был возчиком, потом мясником, потом стал шахтером. Аристократическими его манеры никак не назовешь, но за его несколько напускной грубоватостью много душевной теплоты. Позднее я понял, что за резкостью Бориса скрывалась постоянная готовность прийти на помощь, всепоглощающее чувство сострадания к боли ближнего.

В минском лагере

В лагерном дворе нашу колонну направили на регистрацию к домику, находящемуся недалеко от ворот. Там размещалась канцелярия.

За перегородкой сидела молодая красивая женщина. Когда один из нас на вопрос о профессии ответил, что он транспортный инженер, женщина внимательно на него посмотрела, бросила быстрый взгляд на боковую дверь и тихо сказала: —Лучше запишитесь разнорабочим.

Инженер только молча кивнул.

Я записался столяром, хотя столярным делом никогда не занимался. Остальные назвались чернорабочими.

Покончив с регистрацией, женщина вызвала капо (надсмотрщика) и велела ему отвести нас в бараки.

Забегу немного вперед и расскажу то, что мы узнали спустя некоторое время о «регистраторше» Софье Курляндской и капо Блятмане.

Когда гитлеровцы в 1941 году организовали этот лагерь, им понадобился человек, умеющий печатать на машинке по-русски и по-немецки.

Подпольный комитет минского гетто решил послать на эту работу Софью Курляндскую. Таким образом подпольщики получили возможность быть всегда информированными обо всем происходящем в лагере.

Софья Курляндская принимала активное участие в подготовке побегов. Осенью 1942 года по заданию подпольного комитета и отряда имени Фрунзе, входившего в состав барановичского партизанского соединения, она обеспечила необходимыми документами и переправила к партизанам две группы заключенных. В конце декабря того же года Софья вместе с капо Блятманом, который к тому времени также был заслан в лагерь с различными поручениями от подполья, организовала бегство коммуниста Голанда, который содержался в камере смертников. В лагерных списках отметили, что Голанд умер, а на деле он оказался в упомянутом партизанском отряде.

Был в лагере некто Кастельянц, пользовавшийся безграничным доверием у начальника лагеря эсэсовца Лёкке, того самого Лёкке, который принимал активное участие в первой акции массового уничтожения в минском гетто 7 ноября 1941 года. Так вот, этот Кастельянц нередко без особой охраны выезжал с группой заключенных в окрестные села для заготовки продуктов.

Софья решила воспользоваться и этой возможностью. С помощью Кастельянца из лагеря было вывезено немало военнопленных. А вскоре бежал и сам Кастельянц. Известно, что он добрался до партизанской бригады имени Чкалова и позднее геройски погиб в бою с фашистскими оккупантами.

С помощью семнадцатилетней партизанской связной Тани Бойко (подпольное имя Наташа) Софье Курляндской удалось осуществить бегство С. Г.Ганзенко. Он стал командиром партизанского отряда имени Буденного, а позднее и бригады «25 лет Советской Белоруссии», выросшей из этого отряда…

Все это я узнал потом. А пока из канцелярии капо строем повел нас в баню. По дороге он спрашивал одного за другим, откуда мы доставлены, где и когда каждый попал в плен.

Понятно, что он внушал нам опасения, и мы старались не сболтнуть лишнего.

После бани (а вернее было бы назвать это обыкновенной дезинфекцией) мы вошли наконец в большой барак, разделенный проходом надвое. Во всю длину тянулись в два яруса четыре ряда нар. При входе капо окликнул старшего одного из отсеков и сказал: —Бомка, вот этого, — он кивком головы указал на меня, — положишь рядом с собой.

Остальным Блятман велел занимать свободные места.

Распоряжение капо меня удивило. Зачем он приказал старшему положить меня рядом с собой? Может быть, чтобы тот за мной посматривал? Непохоже: у него пока не было для этого причин. Да и тон его был довольно добродушным.

Бомка (по-настоящему его звали Беня) подвел меня к нарам, дал немного соломы для подстилки, угостил кусочком хлеба и остатками баланды. Все это показалось мне странным, но я промолчал.

Заключенных ежедневно посылают партиями на разные работы — разгружать и колоть дрова, копать траншеи и т. д. Есть в лагере несколько мастерских — швейная, обувная, столярная — для обслуживания лагерного начальства.

С работы заключенные возвращаются поздно вечером, усталые, совершенно выдохшиеся. Перед сном они выстраиваются в несколько длинных очередей, точно в затылок друг другу, и, отстояв, получают двести граммов хлеба. Иногда к такой очереди подходит помощник начальника лагеря, бывший белогвардеец Городецкий, который уже и сам не знает, как бы ему еще поизгаляться над несчастными. Если очередь стоит не совсем ровно, он кладет на плечо переднего пистолет и стреляет вдоль ряда. Пуля попадает в того, кто где-то в конце или в середине колонны хоть немного отклонился в сторону. Так садист Городецкий «выравнивает» ряды.

Получив хлеб, лагерники расходятся по баракам и, придя в себя после пережитого ужаса, заводят негромкий разговор. Новоприбывших расспрашивают о положении на фронте. Я, увлекшись, с восторгом рассказываю о поражениях фашистов под Москвой. Капо сразу узнаёт об этом.

Когда я укладываюсь на нары, Бомка передает мне приказание капо несколько дней не выходить на работу.

—Утром возьмешь метлу и будешь подметать в бараке.

Еще одна загадка.

«Отлучение» от работы мне, по правде сказать, не по душе. Не дает покоя мысль о побеге, а для этого нужно сначала выбраться за колючую проволоку.

Спустя несколько дней я обращаюсь к Бомке:

—Послушай-ка, я уже чувствую себя неплохо. Поговори с Блятманом.

Вечером Бомка сообщает, что Блятман разрешил мне выйти на внелагерные работы.

—Будешь пока работать на даче эсэсовцев. Это за городом. Вас туда отвезут на грузовике. Но выбрось из головы всякие мысли о побеге. На даче есть собаки, они сразу возьмут твой след. И вообще… Блятман, может быть, поговорит с тобой сам.