Александр Поляков Великаны сумрака

На веранде гремели грубые голоса, стучали жандармские сапоги, кто-то настойчиво требовал:

— Где сообщники? Открывайте двери!

Снова шаги, скрип несмазанных петель. Но это — все глу­ше и глуше.

— Видите, никого! Я здесь один. — нарочно громко ска­зал где-то над их головами Натансон.

— Поспешим же. — зашипел в полумраке Клеменц. — Тихомиров, потяни за веревку. Да вон за ту! Чтоб ковриком доски прикрыло... Пошли!

Прыгающий свет лампы выхватывал заплесневелые сте­ны, плясал под ногами; откуда-то сбоку вывалилась жирная крыса и долго бежала рядом с чуть было не пропавшими про­пагандистами. Левушка споткнулся, упал, расцарапав ла­донь о мелкие камни; его поднял князь и почти потащил к тускло мерцающему впереди свету.

Тайный ход вывел их прямо на берег реки. Под столетним дубом у костра сидел неряшливо одетый человек с прилип­шей к губе папиросой. Одной рукой он ворошил палкой до­горающий хворост, другой привязывал утлую плоскодонку к наспех вбитому колышку. На шум человек пугливо обер­нулся, и Тихомиров узнал его: Зборомирский! Тот самый, бывший семинарист, что сжарил и съел мышь, охваченный «духом отрицанья, духом сомненья». Левушка кинулся к нему, перехватив скорый взгляд Клеменца на лодку.

— Что жаришь? Опять? — нервно хохотнул Левушка.

— Ты? — выпучил непромытые глаза Зборомирский. — Тихомиров?!

— Да я, я, кто ж. Мы тут.

Клеменц по-хозяйски подбежал к плоскодонке, попытал­ся отвязать ее, но узел не поддавался, и тогда Кропоткин, побагровев, вырвал забитую в берег палку вместе с веревкой. Синегуб уже сидел за веслами.

— Постойте. Моя лодка! — заволновался Зборомирс­кий. — Не дам!

— Ну что ты, Мотя! — вспомнил имя бывшего приятеля Тихомиров. — Ты ж съел мышку во имя грядущей револю­ции. Теперь лодку отдай, и тоже во имя. И тоже на алтарь! — Он положил руку на плечо «отрицателя»; скосив глаза, уви­дел, как лезут в плоскодонку Клеменц с Кропоткиным, ма­шут руками: давай, мол! — Не бойся, у того берега оставим твою посудину. Считай, еще одну мышь съел.

Лодка пошла быстро, рывками. Зборомирский с разину­тым черным ртом смотрел беглецам вслед. И вдруг закричал:

— Вы радикалы? Погоня? Я жертвую.

— Тише, тише.

— Не расслышал! — орал Зборомирский. — Я молотобой­цем на Патронном. Тугоухость, Тихомиров! Моя мастерс- кая-переплетная уничтожилась. С вами хочу..

— Тише, мыши, кот на крыше! — расхохотался успокоив­шийся Клеменц. Поочередно оглядел друзей и сперва замур­лыкал, а следом грянул во весь голос:

Царь наш белый кормщик пьяный!

Он завел нас на мель прямо.

Чтобы барка шла ходчее,

Надо кормщика в три шеи...

«Ходчее. Тьфу ты!» Левушка отвернулся. Лодка отплыва­ла все дальше.

Зборомирский продолжал кричать, но слова его уносил поднявшийся ветер. Да и Клеменц, будь неладен, пел все гром­че и громче.

Глава одиннадцатая

Полночи Антону Ивановичу Лидерсу снилось, как кто- то, неразличимый, тренькает в темном углу на гитаре и фаль­шивым тенорком напевает навязчивое: «Ах, этот черный ка­бинет, сгубил меня во цвете лет.» И Лидерс протестовал, бес­памятно зарываясь в горячие подушки, — безголосо и тоск­ливо. Протестовал, потому что это было неправдой. Не сгу­бил его «черный кабинет», а, напротив, возвысил — из скром­ного чиновника, по секретной части употребляемого, до на­чальника перлюстрационного пункта в самом Санкт-Петер­бурге, где под его руководством полтора десятка молчаливых работников с помощью жаркого пара и нагретой на огне про­волоки снимали восковые печати с писем, вскрывали их и читали, дабы выявить антигосударственные элементы в об­ществе, распознать злокозненное противуправительственное движение или даже (страшно сказать!) само гнездилище ца­реубийственных замыслов.

Насчет гнездилищ — тут удача сопутствовала редко. Люди чаще слали друг другу всякую глупость — про любовь, изме­ны, карточные долги, заклады-перезаклады земли, неблаго­дарность детей, прочитанные книги. Конечно, книга книге рознь. Если издание душеполезное, прививающее юноше- ству нравственные устои, то и славно; а ежели брошюрка зло­умышленная, с душком нигилизма, то есть, отрицания и со­мнения — тут дело другое, и соображения автора письма и кто он такой и к кому пишет — все это крайне важно, по­скольку шаг за шагом, адресок за адреском, и (а вдруг!) мож­но выйти на опасную сеть преступного заговора.

Антон Иванович дело свое знал и любил. К тому же сотруд­ники «черного кабинета» получали хорошее жалованье — не только по гласным своим должностям, но и из особых тай­ных сумм.

Лидерс устроил так, что перлюстрация писем производи­лась самым секретным образом, не подавая даже вида, что таковая существует. Потому что. Да потому что инструкция гласила: «Надобно, чтобы никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего вер­ного средства к узнанию тайны». Словом, получатель не дол­жен был и догадаться, что конверт вскрывали.

Тайна. Сохранить тайну «черного кабинета» — вот что занимало Лидерса. И — о, счастье! — под утро ему присни­лось то, над чем он мучился долгие дни. Приснилось устрой­ство для вскрытия писем — ясно, подробно; Антон Ивано­вич даже почувствовал приятный запах свежеструганного дерева. Да, дерева, ведь устройство было совсем простым: тонкая отполированная палочка размером с вязальную спи­цу, как бы расщепленная наполовину. Но что же далее? Даже во сне Лидерс сосредоточился и насторожился. И вот рука, невесомо и воздушно, ввела палочку под клапан конверта, разрезом захватила письмо, намотала на приспособление и.

«Боже мой, как же все просто!» — вертелся в пролетке не выспавшийся Антон Иванович и торопил, торопил кучера.

Устройство было изготовлено быстро. Взволнованный на­чальник «черного кабинета» лично выбрал письмо для пер­вого опыта. Подчиненные сгрудились вокруг и почтительно, затаив дыхание, следили за каждым его движением.

Непосвященному выбор письма мог показаться случай­ным. Но это было не так. Многоопытный взор Лидерса вых­ватил из стопки, казалось бы, обычный серый конверт; Ан­тон Иванович взял его, коротко взвесил на узкой ладони, чуть шевельнул ушами, словно не только прощупывал, но и про­слушивал упрятанную под бумагой крамолу. В затылок на­чальнику сопел первономерной дешифровщик Ратаев — та- лантище, да что там — воистину гений! Все было подвластно ему: хитроумная полибия, шифры перестановки, числовые ключи Гронсфельда, гамбеттовская криптография.

Запахло разогретым воском. Печать сняли легко. Затем сам Лидерс взялся за дело, в точности повторяя явления про­видческого сна.

Когда отполированная палочка проникла под клапан кон­верта, Антон Иванович почти задохнулся от странного сла­дострастия. Посидел, успокоил сердце и, легко накрутив на палочку первый листок, извлек его на свет. Следом второй и третий. На выпуклом лбу Лидерса желтовато блеснула испа­рина, впалые щеки забугрились алыми пятнами.

Первый лист был испещрен столбцами цифр и буквенной несуразицы, выведенной, впрочем, почти каллиграфическим почерком.

— Криптография. Шифр. — не удивился Антон Ивано­вич. — Ратаев!

У Ратаева сразу же отрешенно помертвели бесцветные гла­за, и он почти носом уткнулся в закодированную бумагу. Зато на втором и третьем листах не было никаких хитростей. Ли- дерс с первых же строк понял, что это сказка; собственно говоря, вверху так и значилось: «Сказка о четырех братьях». В левом углу увидел пометку: автор Л.Т. с поправками К.К. Досадливо передернул плечами: что за причуда — четыре бра­та? Испокон было три: старший (умный), средний (так и сяк), младший — зряшный, вроде, дурачок, который после всех и околпачит.