Александр Поляков Великаны сумрака

— Папа, тебе надо отдохнуть.

— Я бодр как никогда! — отталкивает отец кроткую Хрис­тину Николаевну, пришедшую увести разгоряченного суп­руга в дом. — Попомни, с республикой в России у вас ничего не выйдет! Выдумали: глас народа — глас Божий. А вот это не хотите, не хотите ли? Глас народа — Христа распял.

— Идем, Сашенька, идем, — все же уводит его Христина Николаевна. — И Левушке спать пора. В крепости, должно быть, не до сна.

— Мой отец был священником! И дед тоже. И прадед! — рвется уже с порога Александр Александрович. — Все хоте­ли, чтоб и я сделался батюшкой. А я стал лекарем. А ты пошел дальше. Да! Не лекарем даже — ре-во-лю-ци-о-не- ром! Все правильно, сынок! Все правильно.

Не сразу узнал Левушка, что Перовскую арестовали пря­мо у матери в Приморском, что потом ее отправили в олонец­кую ссылку, но по дороге она, перехитрив жандармов, сбе­жала (кажется, в Чудове) и с той ненастной ночи перешла на нелегальное положение.

Зашифрованную записку от Сони ему передал один из бра­тьев Ивичевичей, Игнат, проездом оказавшийся в Новорос­сийске. Игнат тут же куда-то пропал, а Левушка с выскаки­вающим сердцем убежал в свою комнату, где трепетно раз­вернул бумагу, хранящую (так ему казалось) нежность Со­ниных прикосновений, аромат ее свежего и легкого дыха­ния. Сквозь тайнопись проступило: «Я в Петербурге. Ты мне нужен. Жду с нетерпением.»

Он почти тотчас же — через два дня — помчался на этот, как ему показалось, страстно-нетерпеливый призыв. Из дома ушел тайно, ночью, оставив листок с одним прыгающим сло­вом: «Простите.» Лев понимал теперь, что переходит какую- то роковую черту, которая, возможно, навсегда отделит его от близких людей, от всех, кто живет «день да ночь — сутки прочь», от родительского дома с тенистым двором, от моля­щейся Святителю Митрофану мамы, от строгого и присталь­ного взгляда отца; все это в одну густую южную ночь отлете­ло куда-то, освобождая место другой жизни, другому тревож­ному сердцебиению — нелегального революционера, снима­ющего конспиративные квартиры по подложному паспорту.

Что ж, он к этому готов. Зато. Зато они с Соней всегда будут рядом. А что может быть выше, радостнее, чем идти по пути борьбы за освобождение народа рука об руку с любимой и любящей женщиной?

В Петербурге Лев нашел Перовскую по новому адресу, ука­занному в зашифрованном письме.

— Как хорошо, что ты приехал! — кинулась к нему с поце­луями Соня; ему показалось, что она снова та же, какой была на свиданиях в крепости. — Вот тебе паспорт, ты теперь Ко­жин. Надо поехать в Харьков. Осинского арестовали, но ос­тались бунтари, горячие головы — братья Ивичевичи, Саша Сентягин. С ними нужно поговорить. Во что бы то ни стало надо освободить Мышкина. Он нужен нам. Его авторитет. К тому же Ипполит революционно вполне выработан.

— При чем тут Харьков? И Мышкин при чем? — почти машинально спросил он, отвечая на торопливые поцелуи.

И вдруг все понял; сердце безудержно сорвалось в геленд- жикскую пропасть.

— Когда ехать?

— Завтра. Лучше нынче, ночным. — знакомый синий пламень играл в ее глазах; тяжеловатые веки сильнее опус­тились к вискам, где все так же беззащитно бились нежные жилки. Как же он любил их целовать!

И все же приехал проститься. С дорожным саквояжем остановился у приоткрытой двери, переводя дыхание, чтобы сказать Соне что-нибудь беззаботное. Услышал голоса. За­мер, кляня себя за подлое подслушивание.

— Зачем ты мучаешь Льва? — узнал Тихомиров грудной голос красавицы Маши Оловенниковой-Ошаниной. — Вы ведь собирались пожениться. Мне казалось, ты любишь его.

— Да, но. — вздохнула Перовская. — Мы были очень близки. Я понимала его с полуслова, особенно там, в тюрьме. Его такая нужная в пропаганде «Сказка о четырех братьях». Я выучила ее и на память рассказывала крестьянам. Да, в то прекрасное лето.

— И что же, Соня, что же?

— Ах, Маша! Понимаешь, в камере Лев был гораздо луч­ше: исхудавший, с пылающими глазами, страдающий. Вот главное — страдающий! Вылитый Лео из романа «Один в поле не воин» Шпильгагена. Нет, Рахметов. Или некрасовс­кий Гриша Добросклонов. Каракозов перед казнью.

— Что ты! Каракозов морфинист! — воскликнула Оловен- никова. — Он в Царя стрелял.

— Вечно ты, Маша, — укорила Перовская. — Я не разде­ляю его взглядов, но Каракозов погиб как герой. А Лева. В душной крепости в нем было что-то от Иова многострадаль­ного. Но все кончилось. К тому же его освободил сам Царь. Правда, Тихомиров не любит говорить об этом.

— И ты не можешь простить?

— Наверное. Наверное, не могу.

Левушка, стараясь не скрипнуть половицей, тихо вышел из квартиры.

.Партию арестантов должны были везти через Харьковс­кий острог в Печенеги, в только что отстроенную каторжную тюрьму. Именно здесь, на этом маршруте, решено было от­бить осужденных.

Надо сказать, что почти до конца 70-х годов русские рево­люционеры разделялись на два крупных лагеря — пропаган- дистов-северян и южных бунтарей. Если первые в основном придерживались позиций журнала «Вперед», то другие жили и действовали по пламенному катехизису Михаила Бакуни­на, призывающему к безгосударственному общественному самоуправлению. В одном они сходились: в народничестве, то есть, в необходимости работать в гуще народных масс. Но именно здесь-то и разбегались их пути. Сдержанным северя- нам народ представлялся чистым листом бумаги, на кото­ром, по слову красавицы Фигнер, должно было начертать социалистические письмена. Они мечтали поднять массу умственно и нравственно — до своего уровня; непременно выработать из среды народа крепкое и сознательное ядро, чтобы после революции (а она обязательно случится!), опи­раясь на это ядро, проводить в жизнь справедливые социа­листические принципы. Трудов своих пропагандисты не жа­лели.

Южные бунтари, посмеиваясь над пропагандистами, ду­мали на свой лад. Не народ следует учить, а у него учиться. К тому же русский крестьянин — сам готовый социалист и дав­ным-давно пригоден для радикальской революции.

— Да вы глаза раскройте! — наседали горячие харьковча­не на только что приехавшего Тихомирова. — Ведь крестья­нин, по сути, ненавидит существующий строй. И все время бунтует — то скрытно, то открыто. Против начальства, ста­нового пристава, помещика.

Громче всех шумел вечно взъерошенный Иван Ивичевич. Он недавно отличился: убил в Ростове рабочего Финогенова, ставшего доносить в жандармское управление. Рискуя по­пасться, Иван подошел к упавшему предателю и всадил ему в голову все пули револьвера.

— А что не так, Тихомиров? — кромсал он длинным, ста­рательно отточенным кинжалом дорогую ветчину. При этом был беззаботен и весел, словно юный прапорщик на театре военных действий, уже с успехом побывавший в деле.

Левушка не успевал возразить, как с другой стороны на него давил Саша Сентянин, белокурый, изящный, точно ан­глийский денди.

— Вот что надо: слить в общий поток все мелкие разроз­ненные бунты. Это и есть задача интеллигенции! — тянул из стакана домашнее вино. — Тут все пригодится — и агитация, и сплетни, пусть даже сумасбродные, и разбойничество, и даже самозванщина. Да, да!

— Самозванщина? — удивлялся Тихомиров. — Это ког­да.

— Ты что, о Якове Стефановиче не слыхал? — вступал Игнат Ивичевич. — Яшка молодец! Представь себе, явился в Чигиринский уезд — будто бы тайным посланцем от самого Царя. Втюхивал тамошним мужикам: печалится, мол, Госу­дарь, ибо стоит за народ и хотел бы отдать ему всю землю и всю волю, да ничего не может сделать, поскольку окружен господами, которые его убьют, лишь только узнают о его на­мерениях.

— И верили? — подцеплял ветчинку Левушка.