Александр Поляков Великаны сумрака

Но Муравьев не поддержал. Побледнев от негодования, он, тяжело роняя отчетливые слова, напомнил изумленному Витте, что он — товарищ прокурора, юрист, а не апаш из Латинского квартала, и не террорист-динамитчик, не кро­вавый убийца с кинжальными кунштюками, бьющий из- за угла, не социалист с «медвежатником», стреляющий в спину. В конце концов, его магистерская работа посвящена отмене жестоких телесных наказаний для каторжных и ссыльных. И негоже уподобляться подлому безбожнику- цареубийце.

— Вот-вот, насчет безбожников.Как же тогда: «Не мир пришел Я принести, но меч.»? — впился в прокурора колю­чим взглядом Сергей Юльевич. — Ведь сам Христос. А вы мир предлагаете? С этими?

— Я не предлагаю. И насчет меча — там все иначе. — заволновался Муравьев. — Евангельским мечом не убивают в спину. Им разрубают связи между людьми, если нет духов­ного согласия. Если связи эти тянут нас к грехам тяжким.

— А эти — не тянут? Вот и рубануть бы по ним. Чего мин­дальничать?

— Это недопустимо.

— Отчего же? Терпел Христос, а после взял да изгнал ме­нял и торговцев из храма, — натужно улыбнулся Витте. — Ужель не пример для нас, человеков многогрешных?

— «Дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников.» — задумчиво произнес товарищ прокурора.

— Видите, Николай Валерианович! Сделали! И делают все эти гартманы, тигрычи, засуличи. Россию нашу в разбой­ничий вертеп превратить желают. А мы.

— А мы. У нас суд есть. И суд должен быть, прежде всего, верным и верноподданным проводником и исполнителем са­модержавной воли монарха, — твердо произнес Муравьев, словно бы читая написанное им же уложение.

— Не спорю. Да только нельзя с мерзавцами, с висельни­ками по-благородному. Одолеют они нас, — в сердцах отбро­сил салфетку Витте. — Поймите.

— И вы поймите, любезный Сергей Юльевич, — не усту­пал товарищ прокурора. — Есть закон. И всякое беззаконие рождает другое беззаконие. Как и всякий грех вырастает из другого греха.

— Что ж, воля ваша. Да только слышал я, что писатель Марк Твен нынче не про Тома Сойера сочиняет. Динамит вос­певает, коим советует русское правительство в пух и прах разнести. Впрочем, а вдруг при встрече задушит Гартмана в объятиях, а? Польза какая-то.

Они расстались недовольные друг другом. О своем мне­нии Муравьев пообещал тотчас же сообщить в Петербург. План по устранению Алхимика развалился. Агенту Полянс­кому пришлось срочно убираться из Латинского квартала: настроенные на обещанный куш апаши в нетерпении при­ставали буквально с ножом к горлу. Удрученный неудачей Витте уехал в Россию.

Французские газеты сообщали: знаменитый русский ре­волюционер Лев Гартман, неистовый борец с деспотизмом, на борту парохода «Сент-Поль» отбыл к берегам свободной Америки. Настолько свободной, настолько опьяненной этим священным гражданским чувством, что жители страны и ее правители, захлопотавшись, как-то позабыли о русском изоб­ретателе Яблочкове, чьими лампами освещались соленые причалы морского порта. Позабыли они и о русских эскад­рах, спасших их показушно-белозубую демократию.

Уж если свобода, то свобода на всю катушку, свобода от всего — и от беспокоящей памяти тоже.

До поезда оставалось несколько часов. Муравьев напос­ледок решил пройтись по городу. В каштановой аллее его вдруг окликнули по имени. Оглянулся: никого. Впрочем, нет, ка­кая-то размытая тень мелькнула среди стволов. Он шагнул за тенью и тут же почти наткнулся на ватагу апашей, кото­рые, куражливо скалясь, окружили его плотным кольцом. Предательски дрогнули коленки, но и кулаки сжались: от­цовские уроки английского бокса не прошли даром.

— Должно быть, господа, вы принимаете меня за кого-то другого? — сквозь привычный басок пробилась подлая фис­тула. — Видите ли, я.

Смуглый апаш с каким-то раздавленным, непомерно ши­роким лицом выхватил из кармана нож. Его приятели, кач­нувшись мутными силуэтами, загалдели в предвкушении расправы.

«Боже мой, да ведь меня хотят убить! И убить вместо Гарт­мана, — пульсировало в пылающей голове. — Агент Полян­ский уехал, бандиты рассердились. Они видели меня с аген­том. И теперь.»

Апаш, нелепо изогнувшись, коротким прыжком прибли­зился к Муравьеву. Не помня себя, тот тоже шагнул навстре­чу, бросил кулак в челюсть, сжав его в последней точке уда­ра; челюсть муторно хрястнула, нападающий замер, но рука с ножом, слабея, все же пролетела вперед. Товарищ прокуро­ра почувствовал острый скользящий ожог в левом боку...

Глава двадцать вторая

Пучеглазый нищий с пегим колтуном на голове прокри­чал ему вслед от церковной ограды: «Промеж двери пальца не клади!» Прокричал трижды, да еще черным кулаком по­грозил. Тигрыч вздрогнул. Сердце сжалось в недобром пред­чувствии. И не зря.

Встретившись с агентом Капелькиным, конспиратор Дворник сообщил: схваченный с динамитом Гольденберг выдал товарищу прокурора Одесского окружного суда Доб- ржинскому 143 деятелей «Народной Воли». И при этом на­писал признание на восьмидесяти страницах — химическим карандашом (ломался карандаш, просил надзирателя зато­чить), круглым убористым почерком.

Тихомиров ушам своим не поверил: хладнокровный убий­ца харьковского губернатора Кропоткина, стальной Гришка Гольденберг, меж радикалами средней величины считавший­ся величиной огромной, вдруг расквасился, как студень на солнцепеке. Однако дотошный Капелькин, недавно по пред­ставлению полковника Кириллова награжденный за канце­лярское усердие орденом св. Станислава III степени, добы­тыми бумагами развеял сомнения. Ночью, собравшись на Гороховой, народовольцы читали откровения предателя: «Я думал так: сдам на капитуляцию все и всех, и тогда прави­тельство не станет прибегать к смертным казням, а если пос­ледних не будет, то вся задача, по-моему, решена. Не будет смертных казней, не будет всех ужасов, два-три года спо­койствия, — конституция, свобода слова, амнистия; все бу­дут возвращены, и тогда мы будем мирно и тихо.»

— Как? Мирно и тихо? Перечитай! — крикнул Тигрычу из угла Желябов; рыкнул даже, словно Лев был в чем-то вино­ват. Уж если злиться, так надо бы на Кибальчича: ему в отче­те для жандармов Гольденберг посвятил самые подробные страницы; что ж, в друзьях ходили.

Михайлов сидел мрачнее тучи. Лев продолжил:

«Да, мирно и тихо, энергично и разумно развиваться, учиться и учить других, и все были бы счастливы.»

— Счастье. Что он понимает в нем? — словно бы отвечая изменнику, пробормотал Дворник. — Всякому, кто желает счастья, нужно сперва научиться искусству лишений. И толь­ко тогда.

В своем пространном доносе Биконсфильд предавался рас­суждениям о пользе одиночного тюремного заключения, во время которого можно свободно думать, не волнуясь теку­щими событиями. (В камере, под замком — свободно!) Его мысли сосредоточились на фракции террористов, ставших на кровавую дорогу политических убийств, что не только не приблизило к лучшему положению вещей, а напротив — дало возможность правительству принять те крайние меры, кото­рые выразились в 20 виселицах, в гибели юных людей в казе­матах и на каторгах. И он решился положить предел суще­ствующему злу, решился на самое страшное и ужасное дело — подавить в себе всякое чувство вражды и раскрыть всю орга­низацию и все ему известное, предупредить ужасное буду­щее.