Алексей Константинович Толстой

Первые стихи Козьмы Пруткова появились на страницах некрасовского «Современника» осенью 1851 года. Это были басни «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул», «Цапля и беговые дрожки». Надо сказать, что басни были напечатаны в тексте статьи одного из редакторов журнала — Ивана Панаева «Заметки Нового Поэта о русской журналистике». Панаев писал, что из числа многочисленных стихов, получаемых редакцией, он их особо выделил как произведения истинно замечательные. Басни были сочинены братьями Жемчужниковыми летом того же года в усадьбе Павловка Орловской губернии. Сначала Александр Жемчужников разразился басней «Незабудки и запятки», считая её просто обычной шуткой; остальные стали уже плодами коллективного творчества. О печатании никто не думал. Но «прутковцы» были вхожи в круг «Современника», где неоднократно их декламировали при всеобщем восторге. Басни вызывали гомерический хохот и сами собой просились на страницы журнала. Расхожей шуткой стали чьи-то слова, будто басни Жемчужникова превосходят басни Крылова. Но, конечно, не басни великого Крылова! К этому времени басенный жанр выродился и стал уделом второстепенных стихотворцев, не блещущих дарованием. Особняком стоят басни Мятлева, они уж совсем «прутковские».

Затем наступил перерыв на три года. Владимир Жемчужников вспоминал в письме Александру Николаевичу Пыпину:

«Эти басни уже зародили кое-какие мысли, развившиеся впоследствии в брате моём Алексее и во мне до личности Пруткова; именно: когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и др., потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в СПб. и вскоре привела меня с бр. Алексеем и гр. А. Толстым (брат Александр был в то время на службе в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех родах творчества. Эта мысль завлекла нас, и создался тип Козьмы Пруткова. К лету 1853 г., когда мы снова проживали в елецкой деревне, набралось уже очень достаточно таких произведений; а летом прибавилась к ним комедия „Блонды“, написанная бр. Александром при содействии бр. Алексея и моём. Осенью, по соглашению с А. Толстым и бр. моим Алексеем, я занялся окончательно редакциею всего подготовленного и передал это Ив. Ив. Панаеву для напечатания в „Современнике“».

На протяжении 1854 года опусы Козьмы Пруткова публиковались в этом самом популярном в России журнале из номера в номер, притом не только стихи, но и «Плоды раздумья» и «Выдержки из записок моего деда». Успех превзошёл все ожидания. Русская литература не знает другого примера столь поразительного творческого союза литераторов, сумевших подчинить единой цели свои индивидуальности.

Козьма Прутков появился в нужный момент, когда Бенедиктов (сегодня этого поэта редко вспоминают и почти всегда как эпигона романтизма) своей популярностью заслонил Пушкина. Случилось нечто поразительное. Ныне объекты пародий Козьмы Пруткова давно забыты; их упоминают только в комментариях. Но сами прутковские стихи живут и воспринимаются как нетленный литературный памятник. Обращаясь к читателям, директор Пробирной палатки обижался на критику, утверждавшую, что он сочиняет пародии. Нет, отвечал Козьма Прутков, я пишу то же самое, что и другие, а если они поэты, то и я поэт. Козьма Прутков стал равным в ряду стихотворцев средней руки своего времени, но ведь они и формировали литературный процесс. Впрочем, оговоримся. Козьма Прутков был далеко не равным в их ряду; он их превзошёл. Недаром Алексей Жемчужников под конец жизни сетовал, что творения Козьмы Пруткова расходятся гораздо лучше его собственных произведений.

Почти половина всего прутковского корпуса была опубликована в пяти номерах «Современника» за 1854 год в разделе «Литературный ералаш» под рубрикой «Досуги Козьмы Пруткова». В некрасовском кругу последние семь лет царствования Николая I (1848–1855) воспринимались как эпоха безвременья. После европейских революций 1848 года и дела петрашевцев никакие социальные вопросы обсуждать было невозможно, даже то, о чём свободно говорилось несколько лет назад. Оставалось только злословить в своём достаточно узком кругу. Но царившее мрачное настроение не могло быть постоянным; оно неизбежно прерывалось шутками и розыгрышами, которые чаще всего облекались в стихотворную форму. Создалась целая рукописная библиотека подобных «шалостей». Творения Козьмы Пруткова пришлись как нельзя кстати.

Неизбежен законный вопрос: насколько велик вклад А. К. Толстого в коллективный компендиум? Среди стихов ему полностью принадлежат: «Эпиграмма № 1 („Вы любите ли сыр“…)», «Юнкер Шмидт», «Письмо из Коринфа», «Древний пластический грек», «Память прошлого», «Мой портрет», «Философ в бане». Совместно с Алексеем Жемчужниковым написаны: «Осада Памбы», «Доблестные студиозусы», «Желание быть испанцем», «Звезда и брюхо»; с Владимиром Жемчужниковым — «На взморье». Короче, всё наиболее художественное из стихотворений Козьмы Пруткова. Что касается пародий на современных поэтов, то А. К. Толстой пародирует только полузабытого «грека с берегов Днепра» Николая Щербину; большая часть остальных опусов (в том числе знаменитый «Юнкер Шмидт») — «подражания» многочисленным русским провинциальным эпигонам Генриха Гейне. О пьесе «Фантазия» уже говорилось ранее.

Судя по всему, А. К. Толстому принадлежит идея цикла «Выдержки из записок моего деда». Скорее всего, именно он — замечательный мастер стилизации — написал большую часть «Выдержек». Надо сказать, что эта пародия на устарелый стиль «записок прошлого» была в то время также злободневна. Подобные извлечённые из пыльных сундуков «исторические материалы» переполняли журнал «Москвитянин», издаваемый Михаилом Погодиным. Маститый историк их просто обожал. Кстати, при первой публикации в четвёртом номере «Современника» за 1854 год «Выдержки из записок моего деда» были посвящены Погодину.

Трудно сказать, знал ли Фёдор Достоевский о творческом содружестве А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых и был ли он посвящён в тайну творений Козьмы Пруткова; но этому литератору он отдал должное в «Зимних заметках о летних впечатлениях»:

«Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Кузьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал ещё полного собрания своих сочинений. Ну так вот, раз напечатал он в смеси в „Современнике“ очень давно уже „Записки моего деда“. Вообразите, что мог записать тогда этот дебелый, семидесятилетний, екатерининский дед, видавший виды, бывавший на куртагах и под Очаковым, воротившись в свою вотчину и принявшись за свои воспоминания. То-то, должно быть, интересно было записать. Чего-чего не перевидал человек! Ну так вот у него всё состоит из следующих анекдотов:

„ Остроумный ответ кавалера де Монбазона. Некогда одна молодая и весьма пригожая девица кавалера де Монбазона в присутствии короля хладнокровно спрашивала: ‘Государь мой, что к чему привешено, собака к хвосту или хвост к собаке?’ Но что сей кавалер, будучи в отповедях весьма искусен, нисколько не смятенным, но, напротив, постоянным голосом ответствовал: ‘Никому, сударыня, собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно’. Сей ответ оному королю большое удовольствие причинивши, и кавалер тот не без награды за него остался“.

Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой и прочёл следующий анекдот. Я тогда же его затвердил наизусть — так он приманил меня — и с тех пор не забыл.

„ Остроумный ответ кавалера де Рогана. Известно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло. Однажды, присутствуя при пробуждении принца де Конде, сей последний сказал ему: ‘Отстранитесь, кавалер де Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет’. На что сей кавалер немедленно ответствовал: ‘Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаёте с постели’“.

То есть вообразите себе этого помещика, старого воина, пожалуй ещё без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да ещё принимает всё за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий… Напяливали шёлковые чулки, парики, привешивали шпажонки — вот и европеец. И не только не мешало всё это, но даже нравилось. На деле же всё оставалось по-прежнему: так же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки, расправлялись со своей дворней, так же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа, если сгрубит, так же подличали перед высшим лицом».

При первых залпах Крымской войны Козьма Прутков замолчал почти на пять лет. Его создателям было уже не до шуток и литературной игры.

В дальнейшем Алексея Константиновича Толстого увлекли новые замыслы. Он фактически отошёл от «прутковского кружка». Среди произведений Козьмы Пруткова, появившихся на рубеже 1850–1860-х годов, уже нет — кроме двух-трёх мелких стихотворений — ничего существенного, что можно было бы приписать перу А. К. Толстого; всё прочее принадлежит Жемчужниковым.