Алёнкины горизонты

Он посмотрел на меня сквозь прищур, почмокал губами, собираясь с мыслям, ответил:

– Да как и вчерась, милая, Новгород Нижний. А те куды надобно?

– Да сюды и надобно… Только время другое, когда трамваи, троллейбусы, асфальт на дорогах. Цивилизация в общем… А-а-а, не заморачивайся. Год какой?

Он опять стал губами чмокать.

– Да, почитай, семь тыш двадцать осьмой от Сотворения Мира. Вот ведь беда, года бегут – не замечаешь.

Я поморщилась: какое ещё сотворение мира, издевается что ли? Хотя нет, на счёт от Рождества Христова мы только при Петре перешли, а здесь Петром и не пахнет, явно что-то древнебоярское. Вот чёрт, как же теперь нормальную дату вычислить? Надо этому дедку наводящий вопрос задать.

– А ты, дед, шибко грамотный как я погляжу.

– Так ить старостой состою при церкви Николы Чудотворца-на-бичеве, оттого и грамоте малость разумею.

– Тогда, наверное, знаешь какой ныне год у поляков?

– У поляков? Это что ж за народ та… А, у ляхов что ль? Ну, соседи наши, как же. Думаю, и у них такой – семь тыш…

Я махнула рукой: нет, от этого старика я ничего не добьюсь. Он либо смеётся надо мной, либо идиот конченный. Хотя с другой стороны, на кой ляд сдалась мне эта дата? И так видно, что не моё сейчас время.

Да уж, не моё – точнее не скажешь. Всё как-то неправильно, непривычно, не по-человечески. Электричества нет, машин нет, магазины отсутствуют. Бары, рестораны, боулинг вообще не предусмотрены. Чем они тут вечерами занимаются? И дорог тоже нет… Хотя с дорогами я погорячилась, их и у нас не сыщешь. Но Бог с ним, накладки у всех случаются. А телевизор, радио, газеты? Что, трудно на заборе слово какое-нибудь написать, для информации. Дескать, иди туда, найдёшь это. Заборов-то хватает!

Однако не пишут…

Я сжала губы: тяжёлая ситуация. Что же дальше? Надо угол найти, кормёжку, жить как-то. Если я правильно понимаю, то без еды и без квартиры долго не протянешь… разве что ноги. Но бесплатно даже в гроб не положат, за всё платить надо, значит, нужны деньги. Или спонсор. Спонсор. Я посмотрела на старика.

– А ты сам-то кто такой будешь?

Наверное, этот вопрос следовало задать в самом начале нашего знакомства, но так уж получилось, что вспомнила я о нём только сейчас. Впрочем, на данный момент он не менее актуален.

– Я-то? – подивился старик. – Ну, дед Василь я, живу тут недалече. Меня все знають. Да вон хоть Шестунку Бобра спроси.

Ну да, бобров нам только и спрашивать, да и какая разница: дед Василь так дед Василь – хоть чёрт с рогами. Мне бы ещё узнать давно я здесь? Последние воспоминания были не самые приятные: морда Дмитраша и земля сверху – и вдруг этот дед с батюшкой. Я когда их увидела, подумала – отпевают, сейчас опять закапывать станут. Слава Богу, разобралась быстро, а то бы снова померла, от страха.

– А как встретились мы, дед Василь?

– Как встретились? Да нашёл я тя подле Коромысловой башни. Я от службы шёл, а ты тут у тропиночки сидишь. Вся грязная, волосы спутаны и молчишь.

– А после?

– После? А после до дому тя свёл. Умыли мы тя со старухой, накормили. Три дни ты у нас на лавке промолчала, а дале сама вишь, к отцу Кирьяну пошли. Всё честью…

– Значит, я у тебя поселилась.

Хорошо, вопрос с квартирой решился. С кормёжкой, видимо, тоже. Правда, я сомневаюсь, что новые мои благодетели отличаются особым достатком, но на первое время сойдёт. Дальше разберёмся; не факт, что я и в этом времени надолго задержусь. Как я успела заметить, Господь и Судьба настроились на меня серьёзно. Интересно, чем я им насолила?

Я хотела немного поразмышлять о судьбоносности в божественном, но дед Василь вдруг взял меня под локоть и сказал:

– Ты вот чё, девонька: давай-ко подём с тобою до дому, время за полдень уже. Я хоть и глуховат, а всё одно слышу, как у тя в животе урчит. Обедать пора.

В животе действительно урчало – не громко, но навязчиво. Ладно, дед, уговорил, можно и пообедать. Посмотрим, чем тут у вас кормят, а с остальным потом разберёмся.

Пока мы шли обратно, я глазела по сторонам. Не сарказма ради, но объективности для надо сказать, что город походил на деревню: бревенчатые дома, петухи, колодцы. При виде этих картинок память отзывалась отрывками детских сказок: «Была у зайца избушка лубяная…» или: «Кто-кто в теремочке живёт?» – и складывала их в знакомую с того же детства мозаику под названием Мой Прекрасный Древний Город. Во всяком случае, когда папа впихивал мне в голову любовь к родному краю, я именно так всё себе и представляла. Как сейчас помню: бредём мы по асфальтовым тропинкам, папа тихо зудит о сих далёких годах, я мечтаю о мороженном, а мама держит папу под руку, положив голову ему на плечё. Вот так втроём, всегда, все вместе…

Вместе, да… не зря, значит, папа зудел, пригодилось… Ладно.

Домик старика находился в верхней части города, возле городового вала. Остатки этого вала у нас до сих пор сохранились между консерваторией и Печёркой. В моём безоблачном детстве здесь располагался парк с пирожными и лимонадом, поэтому не надо уточнять, почему я знаю о существовании сей возвышенности. Домик окружал забор в стиле «тын», возле крылечка росла яблонька, а возле яблоньки сидел здоровенный пёс. На моё появление пёс никак не отреагировал, видимо, уже считал меня своей. Дорожку от калитки до крыльца устилали доски, местами прогнившие и просевшие. Слева от дорожки выстроились в ряд аккуратные грядочки, справа рылись в навозной куче две курицы.

Вот тут дед и жил. Вместе со своею старухою. Я бы даже сказала – ведьмою, ибо иных впечатлений при виде стоявшей на крыльце особи у меня не возникло. Едва мы ступили на двор, как эта тёмная личность наградила меня злобным взглядом и неприветливой улыбкой, и я самыми кончиками ресниц почувствовала, что любви между нами не случится.

В отличие от меня, дед, увидев старуху, просиял и повёл руками в мою сторону:

– Вот, Акулина Степановна, глянь-ко, поправилась гостья наша. Оклемалась. А ты ворчала: мочит, молчит. А вот и не молчит уже. И давай-ко на стол собирать, оголодали мы.

Акулина Степановна, ведьма в смысле, наградила меня новым взглядом, и я твёрдо пообещала себе, что если и буду кушать в этом доме, то только из одной тарелки со стариком.

– Подём в избу, милая, – позвал меня дед Василь.

Внутри домик оказался тёмным, тесным и неуютным, почти как у Сурикова. Два узеньких оконца едва позволяли дневному свету проникать внутрь. Вдоль по стенам стояли лавки, тут же стол, а почти посерёдке белёная мелом печь – единственное светлое пятно в доме. На полу лежали половички, довольно миленькие; в красном углу висела икона в обрамлении вышитого полотенца. Для полноты картины не хватало самовара и кошки на подоконнике.

Я вздохнула: decadent. Неужели наши предки так жили? Или я телепортировалась в неурочный час и попала не в самую благополучную семью?

Я снова вздохнула. Как же часто я стала вздыхать. Всегда была такая жизнерадостная, а ныне… Ох.

Дед Василь взял меня под локоть и провёл к столу.

– Тут вот садись, милая, на лавку, – и тоже вздохнул. Дразниться что ли? – Как же нам звать тя?

Я села, привалилась спиной к стене, постучала пальцами по столу. Да, мебель, конечно, не Джузеппе Маджолини. Грубо всё, угловато, никакого изящества. Впрочем, каков интерьер, такова и мебель. Нет, долго я здесь не проживу – не выживу, и если господь Бог и Судьба определили мне этот пансион в наказание, то, видимо, сильно я им насолила.