Алеша, Алексей…
Шрифт:
— Держись левой стороны. Перил-то нет.
— А куда они делись? — спросил Морячок.
— Да мы же их сожгли, когда электричество отключили, — расхохоталась в ответ Зоя.
Вышли на площадку второго этажа. Синело окно без рам — в него хлестал осенний ветер. Рамы девчата, должно быть, тоже сожгли, но уточнять я не стал.
Какая-то из Зой постучала во что-то мягкое — должно быть, дверь, обитую мешковиной. Прислушалась. Никто к двери не подходил. Постучали еще раз, посильнее и настойчивей.
— Может, дома нет? — сказал Морячок.
— А где ж ей быть?
Снова прислушались. И тогда послышались
— Кто это? — спросил я.
— А это та самая, — ответила чуть слышно Зоя Маленькая, — для тебя.
И, крепко сжав мою руку, добавила:
— Только не показывай вида. Если не поглянется — сразу сматывайся. Только не обижай, она и так обиженная.
Входная дверь открылась. Перед нами стояла девушка на костылях. Фигура ее освещалась пламенем коптилки, стоящей на плите. Серое осеннее пальто, низкая до самых бровей челка, глаза не то черные, не то темно-коричневые, узкие бледные губы. Запомнилось общее выражение лица — недовольное, строгое, даже властное.
— А мы не одни, — проговорила Зоя Маленькая, и в голосе ее послышалась непонятная мне робость.
— Вижу, — коротко ответила девушка, неловко повернулась на костылях и ушла к себе за фанерную перегородку.
Меня поразила комната, в которой я оказался. Все в точности так, как у нас на Черепичной. Так же справа от двери печь с обогревателем. Так же пестрели занавесочки, натянутые на бечевках, и, что казалось самым удивительным, точно против двери находилась фанерная стена, отгораживавшая крошечную комнату с одним окном.
— Располагайтесь, как дома, — сказала Зоя Большая.
— Оля, выйди познакомиться, — позвала Зоя Маленькая.
Но Оля за своей фанерой молчала. Зоя Маленькая пошла к ней. Послышался шепот. Сперва ничего нельзя было различить, потом послышалось:
— Хороший парнишка Алеша.
— Не нужно мне никого.
— Он же к тебе…
— Я его не звала…
По правде сказать, мне очень хотелось уйти.
Появилась Зоя Маленькая и, довольно энергично подталкивая меня к фанерной двери, сказала вполголоса:
— Все будет в порядке. Только не тушуйся…
— Я лучше домой.
— Не выдумывай. Я-то знаю, что делаю…
Я несмело появился на пороге Ольгиной комнатенки. И снова меня поразило сходство с нашим «закутком»: такое же окно с треснутым стеклом, такие же щели между рамой и косяками, заткнутые газетами, такой же шаткий столик, прикрытый газетой. Только коек стояло не две, как у нас, а одна, и на столике в старинном бронзовом подсвечнике горела свеча. Такой роскоши у нас уже не водилось.
Оля, не вставая с койки, протянула мне руку и сказала:
— Перевалова.
Я пожал ее холодные пальцы:
— Алеша.
Чудесная штука свеча — ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени — в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…
— Садись, раз пришел, — она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.
Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:
— Ваша доля.
Оля нахмурилась:
— Откуда
столько?Ей никто не ответил.
— Кто ваши подруги? — спросил я, только чтобы не молчать.
— Зоя — подсобница, а Зоя Николаевна — штамповщица.
Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.
— Вы нездешняя?
— А что, заметно?
— Почему-то так кажется.
И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, — выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.
— А ты помнишь, — спрашивала она, — пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?
— Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.
— Так ты строитель?
— Был.
— В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…
Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.
— Какая ты красивая, — сказал я.
Она покраснела.
— Это тебе кажется.
И неожиданно спросила:
— У тебя есть друг?
— Друг?
Я вспомнил о Юрке Земцове.
— Он на фронте.
— А здесь?
— Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.
— Даже умнее?
Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:
— Это ты искренне?
— Конечно.
Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?
— А среди писателей у тебя есть друзья? — спросила девушка.
— Я не встречал ни одного.
Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.
— А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.
Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.
— Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…
— Ты наизусть учишь?
— Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:
Я не спеша собрал бесстрастно Воспоминанья и дела; И стало беспощадно ясно: Жизнь прошумела и ушла.— Правда, хорошо?
Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.
Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала: