Альгамбра
Шрифт:
Таинственную печать, как нам сообщают, святотатственно оскверняли нечестивцы-магометане, до них — арабские язычники, а еще до них — евреи, применяя ее для «сатанинских затей и мерзостного идолопоклонства» [146] . Кто хочет получить обо всем этом доскональные сведения, пусть заглянет в трактат ученейшего отца Афанасия Кирхера [147] «Cabala Sarracenica» [148] .
Слово к любознательному читателю. В наши скептические времена многие старательно осмеивают, все связанное с оккультными науками и черной магией, не верят в колдовство, ведовство и заклинания и, ничтоже сумняшеся, заявляют, будто все это пустые выдумки. Этим закостенелым скептикам нипочем свидетельства былых веков, они доверяют лишь собственным чувствам и отрицают прошлые чудеса по той простой причине, что в наши дни
146
…евреи, применяя ее для «сатанинских затей и мерзостного идолопоклонства»— здесь не совсем ясно, имеются ли в виду обвинения из Ветхого Завета против Соломона, который несколько грешил против строгого монотеизма, или обычные обвинения мусульман и христиан против иудаизма в целом.
147
Афанасий Кирхер(1601—1680) — немецкий ученый, математик, член иезуитского ордена, преподавал этику и математические дисциплины в университетах Вюрцбурга и Рима. Ирвинг имеет в виду либо трактат «Восстановление египетского языка» (1643), либо «Великое искусство света и тени» (1646), сочинение, посвященное изобретению «волшебного фонаря».
148
«Сарацинская каббала» (лат.).
И все же, по мнению людей сведущих, чародейные силы существуют, хоть и сокрыто, в стороне от людского разумения. Талисман остается талисманом, и все его исконные и устрашающие свойства по-прежнему при нем, хоть он и пролежал много веков втуне на дне морском или в пыльной каморке антиквария.
Печать Соломона премудрого, к примеру, заведомо имела власть над духами, демонами и заклятиями: кто может ручаться, что эта самая волшебная печать, где бы она ни находилась, ныне вдруг утратила былую дивную силу? Маловерам я советую отправиться в Саламанку, спуститься в пещеру святого Киприана, проникнуть в ее таинства, тогда и судить. А кому такое изыскание в тягость, тот пусть уж отринет праздное недоверие и принимает вышеизложенную легенду за чистую монету.
Прощание автора с Гранадой
Мое счастливое и безмятежное царствование в Альгамбре внезапно подошло к концу: однажды, когда я вкушал восточную негу в прохладных купальнях, мне принесли письма, отзывавшие меня из моего мусульманского элизиума в толчею и свалку тусклого мира. Каково мне было возвращаться к заботам и треволнениям после отдохновений и грез! И как перенести житейскую прозу после поэзии Альгамбры!
Сборы понадобились недолгие. Двуколка под названием тартана, очень похожая на крытую телегу, должна была доставить меня и одного молодого англичанина через Мурсию в Аликант и Валенсию, оттуда наш путь лежал во Францию. Длинноногий малый, бывший контрабандист, а может статься, и разбойник, навязался нам в проводники и телохранители. Да, собрался я быстро, но уехать было нелегко. День за днем я откладывал отъезд и день за днем проводил в своих излюбленных местах, которые изо дня в день казались мне все восхитительнее.
К тому же я на удивление сжился с маленьким домашним мирком, печали и радости которого столь долго разделял; и всех так огорчил мой близкий отъезд, что я им, надо полагать, был тоже небезразличен. И когда наконец наступил последний день, я даже не стал устраивать расставание с семейством тетушки Антонии, а то бедная малышка Долорес и так ходила с глазами, полными слез. Безмолвно простившись с дворцом и его обитателями, я спустился в город, словно на прогулку. Между тем тартана и проводник уже дожидались; мы со спутником пообедали в гостинице и отправились в путь.
Убог был кортеж и печален отъезд царя Чико Второго! Племянник тетушки Антонии Мануэль, мой назойливый, а ныне безутешный оруженосец Матео и два-три инвалида из Альгамбры, с которыми я любил перекинуться словцом-другим, пришли меня проводить, ибо есть в Испании добрый старый обычай — выезжать на несколько миль навстречу другу и те же несколько миль сопровождать отъезжающего. Так мы и тронулись: наш длинноногий телохранитель шагал впереди, эскопета [149] на плече; Мануэль и Матео — по обе стороны тартаны; старые инвалиды — позади.
149
Эскопета —старинное
ружье.К северу от Гранады дорога постепенно поднимается в гору; я вылез из двуколки и пошел пешком рядом с Мануэлем, который решил, что настала пора поведать мне тайну своего сердца и рассказать о нежной приязни между ним и Долорес, не зная, что я был уже обо всем этом наслышан от всеведущего и всеоткрывающего Матео Хименеса. Лекарский патент приуготовил их брак, и теперь оставалось только получить дозволение от Папы Римского: как-никак близкие родственники! И тогда, если он станет Medico в крепости, то и мечтать больше не о чем. Я одобрил его рассудительный и отличный выбор подруги жизни, пожелал им всяческого счастья в браке и выразил надежду, что в будущем милая Долорес сможет пестовать от избытка чувств не только гулящих кошек и беглых голубей.
Горестно распростился я с этими добрыми людьми и горестно следил, как они медленно спускаются под гору, оборачиваются и машут рукой напоследок. Мануэлю-то утешений хватало, но бедняга Матео был как в воду опущенный. Какое ужасное падение: вчера еще — визирь и историограф, а нынче — бурый плащ и голодное ремесло плетельщика. Я, признаться, вовсе и не думал, что так привязался к своему назойливому оруженосцу. Мне было бы гораздо легче расставаться, если б я знал, что судьба его изменится к лучшему и я тому причиной: то, что я так внимательно выслушивал его россказни, болтовню, а порой и любопытные сведения, и то, что он так часто прогуливался со мною, возвысило его в собственных глазах и открыло перед ним новое поприще. Сын Альгамбры стал постоянным проводником по дворцу и крепости — и недурно зарабатывал. Мне рассказывали, что больше ему не пришлось надевать тот бурый плащ, в котором я его впервые увидел.
Солнце склонилось к закату; дорога сворачивала в горы; я остановился и кинул последний взгляд на Гранаду. Холм, на котором я стоял, был северным подобием южного Холма Слез (la Cuenta de las lagrimas), где прозвучал «прощальный вздох мавра». Теперь я как нельзя лучше понимал чувства, которые испытывал бедный Боабдил, оставляя позади рай земной и видя перед собою каменистый и пустынный путь в изгнание.
Заходящее солнце, как обычно, озарило печальным сиянием багровые башни Альгамбры. Приглядевшись, я смутно различил окно и тот балкон на башне Комарес, где я провел в мечтаниях столько дивных часов. Густые рощи и сады вокруг города были облиты закатным золотом; лиловатая вечерняя дымка застилала Бегу; во всем было прощальное, нежное и скорбное очарование.
«Пойду поскорее прочь, — подумал я, — покуда солнце не село. Хорошо бы так и запомнить всю эту красоту».
С такими мыслями я побрел в горы. Еще немного — и Гранада, Бега и Альгамбра скрылись за поворотом; так прервался один из сладчайших жизненных снов, и читатель, может быть, скажет, что он был чересчур переполнен сновидениями.
Иллюстрации