Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

В том окне никого не было, это стало ясно после первых же очередей. Чехи куснули и отскочили. Но комбат все же приказал бэтэрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.

Но если бы Артем не заорал "Вот он!", комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.

Вчера он убил ребенка.

От этого Артему стало плохо.

И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдешь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил, и это все, необратимо.

Теперь всю жизнь он будет убийцей ребенка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И…

И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому, воздушному созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать её лицо, глаза, губы, её грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на её прозрачной коже смерть, жирные сальные куски убийства. Руки, руки, чертовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к черту. Теперь не очиститься никогда.

Артем засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и никак не оттиралось.

Он не заметил, как приехал в батальон, как вошел в палатку, сел около печки. Он очухался только когда Олег протянул ему котелок с кашей:

— На, ешь, мы тебе оставили.

— Спасибо.

Артем взял котелок, начал отрешенно закидывать холодную кашу внутрь себя. Потом остановился.

— Помнишь, вчера нас чехи долбанули под Алхан-Юртом? Знаешь… Оказывается, мы в той перестрелке убили девочку. Восьмилетнюю девочку и старика…

— Бывает. Не думай об этом. Это пройдет. Если каждый раз будешь изводить себя, свихнешься. Мало, что ли, тут убивают. И они нас, и мы их. И я убивал. Война, блин. Своя-то жизнь ни черта не стоит, не то, что чужая… Не думай об этом. По крайней мере, до дома. Сейчас ты недалеко от неё ушел. Она мертвая, ты живой, а гниете вы в одной земле — она внутри, а ты снаружи. И разницы между вами, может, один только день.

Да. Один только день. Или ночь.

Он поставил звякнувший ложкой котелок на пол и молча вышел из палатки, аккуратно задвинув за собой полог.

Ночь была на удивление ясная. Крупные звезды ярко светили в небе, мерцали. Вселенная опустилась на поле и обняла солдат, спящих своих детей — вечность благосклонна к воинам.

Завтра будет холодно.

Артем вспомнил вчерашний бой, убийство, девочку. Представил, как она с дедушкой полезли в подпол, когда началась стрельба. В доме сумрачно. Дед открыл крышку погреба и протянул ей руку, собираясь опустить её вниз. И тут в дом ворвался смерч. Стену пробило, разметав кирпичи, рев и вспышки, и их крики, и снаряды рвутся внутри. Её убило сразу, снаряд ткнулся ей в живот, она качнулась вперед, ему навстречу, а из спины вырвало маленькие кишочки и разбросало их по стенам. Голова её дернулась и запрокинулась на тощей шейке. Глаза не закрылись, и из-под век виднелись мертвые зрачки. А деда ранило. И он ползал в её крови и тряс мертвое тельце, и выл и проклинал русских. И умер в Назрани.

Ты прости меня Бога ради, прости. Не хотел я.

Он снял автомат с предохранителя, передернул затвор и вставил ствол в рот.

Дождь кончился.

Утром они покидали это поле.

Ночью подморозило, пошел снег, и все вокруг сразу стало белым, чистым, покрылось кристаллами инея. Чечня поседела за эту ночь.

Огромная километровая колонна полка выстроилась на трассе. Артем сидел, не шевелясь, засунув руки в рукава и намотав ремень автомата на запястье. Он уже замерз, мокрая форма заледенела, стала ломкой, хрусткой и примерзала к броне, а пути предстояло еще часа четыре — такой колонной они будут идти долго.

Их связной бэтэр стоял как раз напротив того самого поворота на болото.

Оттуда потихоньку вытягивались на трассу машины «семерки». Артем заметил Мишкин бэтэр. На броне, со всех сторон обложенный ПТУРами, сидел Василий. Артем махнул ему, криво невесело улыбнулся. Вася замахал в ответ.

В Алхан-Кале было тихо, бой прекратился еще ночью. Чехов, видимо, добили. Хотя никаких новостей они об этом не слышали. Они вообще не слышали никаких новостей, и что происходило с их полком, с ними самими, узнавали только по телевизору. Но, раз они снимаются, значит, здесь все закончилось. Может, даже Басаева шлепнули.

Колонна тронулась.

Они шли дальше, в сторону Грозного. Взводный говорил, что теперь их позиции будут напротив крестообразной больницы. Той самой, которая в "Чистилище". И, видимо, брать её придется тоже им.

Да и хрен с ней.

Пошли они все к черту!

Главное — выжить. И ни о чем не думать. А что там будет впереди, один Бог знает.

А поле это ему не забыть никогда. Умер он здесь. Человек в нем умер, скончался вместе с надеждой в Назрани. И родился солдат. Хороший солдат — пустой и бездумный, с холодом внутри и ненавистью на весь мир. Без прошлого и будущего.

Но сожаления это не вызывало. Лишь опустошение и злобу.

Пошли все к черту.

* * *

А впереди, Артем еще не знал этого, был Грозный, и штурм, и крестообразная больница, и горы, и Шаро-Аргун, и смерть Игоря — он погиб в горах в начале марта — и еще шестьдесят восемь погибших, и осунувшийся, за одну ночь поредевший вдвое, мертвый батальон с черными лицами, и Яковлев, найденный в том страшном подвале, и ненависть, и сумасшествие, и эта чертова сопка…

И было еще четыре месяца войны.

* * *

Артем сдержал свое обещание. За всю войну он вспомнил о девочке только один раз. Там, в горах, когда на минном поле подорвался пацаненок, тоже лет восьми, и они везли его на бэтэре к вертушке. Разорванную ногу, неестественно белевшую бинтами на фоне черной Чечни, Артем положил на колени, придерживая на кочках, а голова пацаненка, потерявшего к тому времени сознание, гулко стучала о броню — бум-бум, бум-бум…

Аргун

Четвертый день батальон стоит в Аргуне на консервном заводе. Это лучшее из всех мест нашей дислокации. По периметру завод обнесен забором. Два АГСа мы поставили в административном корпусе, еще два на крышу мясного цеха и затащили пулемет на второй этаж проходной. Таким образом, мы контролируем все пространство вокруг и чувствуем себя в относительной безопасности.

Мы отдыхаем.

Наступил апрель, солнце припекает уже весьма чувствительно. Пинча обрезал кальсоны по колено и щеголяет в этих самодельных шортах, словно отпускник на пляже. Из одежды на нем больше ничего нет, если не считать растоптанных кирзачей с раструбами огромными, словно паровозная труба, в которых его тощие изъеденные язвами ноги болтыхаются, как спички в стаканах.