Алхимики

Остывая, потрескивал муфель, храпел Ренье, и мыши чуть слышно скребли под половицей. Но Андреас не слышал этого, он застыл в ожидании ответа. Потом до него донеслось, будто издалека: иди к тому, кто всегда поддерживал тебя, он объяснит и поможет…

Андреас вытянул руку и нащупал в темноте брошенный пикардийцем плащ. Машинально он набросил его на плечи и, шатаясь, поплелся к двери. Сознание его тускнело, рассудок цепенел. Единственная мысль еще теплилась в нем: прочь отсюда, идти… Ни о чем более не думая, Андреас направился к учителю.

XXVII

Он сам не мог сказать, как случилось, что никто не остановил его; как удалось ему миновать епископские покои и выйти из дворца; как он прошел по городу и не был задержан стражей.

Один раз глаза философа различили свет факелов: он принял их за призрачные огни и потянулся следом, как завороженный. Но они вдруг исчезли, оставив его в душной темноте улицы, и от внезапного головокружения он едва не лишился чувств. Густой воздух облепил город, как мокрая горячая вата, и люди стонали во сне, оттого что им трудно было дышать.

Андреас вдруг забыл, куда он идет, и стал оглядываться с рассеянным любопытством. Перед ним была церковь святых Иоаннов: острый, как игла, шпиль колокольной башни гордо возвышался над кварталом. Вокруг церкви теснились особняки членов Большого совета Мехелена — мрачные каменные строения в два и три этажа, украшенные гербами именитых родов.

Дом из красного кирпича с вычурными башенками по углам привлек внимание философа. Ему представилась огромная холодная печь, забитая пылью и золой: из ее пустого зева вылетали клубы невесомого пепла из открытой пасти и покрывали все вокруг бледным саваном. Вскоре Андреас увидел, что сам окутан целиком, точно покойник, — но он тут же забыл о том, что видел. Его голова вновь потяжелела. Он сдавил виски руками, стараясь поймать ускользающую мысль, но она не давалась, кружась перед ним, как перышко в воздушном потоке. Сердце билось редкими неровными толчками, по телу струился пот, пропитывая рубашку. Андреас сбросил плащ, потом поднял его и потащил по земле. Все это время ему казалось, что он не двигается — меж тем он чувствовал, что приближается к цели. Неведомая сила сдвигала для него пространство, подтягивала улицы и дома. В очередной раз подняв голову, он увидел перед собой ворота бегинажа и, наконец, вспомнил, зачем пришел сюда.

А в это время Виллем Руфус проснулся и позвал:

— Пить… прошу, воды…

Ему никто не ответил.

Старик попробовал подняться, опираясь на локти. В ребрах у него неприятно кольнуло. Он заморгал, пытаясь разглядеть в темноте хозяйку или ее служанку, ночевавших в пристройке по очереди, но его глаза не различали ничего, кроме серых пятен. Старик подумал, что женщины спят, и окликнул громче:

— Сара! Госпожа Хеди!

Большое пятно, более темное, чем другие, сдвинулось с места и подплыло к нему. Виллем услышал, как кружка стукнула о горло кувшина и в нее полилась вода. Жесткая рука приподняла ему голову, и его губ коснулась холодная влага. Он удовлетворенно замычал и сглотнул. Тонкая струйка сбежала по подбородку на грудь, приятно защекотав кожу. Виллем растер ее пальцем, откинулся на подушку и выдохнул:

— Благодарю.

Потом он услышал треск свечного фитиля и прикрыл лицо ладонью, а когда глаза привыкли к свету, разглядел стоящую у постели фигуру — она ничем не напоминала бегинку.

На ночном госте было облачение законника, но мантия толстого черного сукна казалась слишком свободной, а складки ворота слишком тяжелыми для узких плеч и бледной худой шеи с выступающим кадыком; маленькая шапочка с наушниками, напротив, плотно облегала вытянутый череп. Неизвестный горбился и дрожал, зябко потирая костлявые пальцы с желтыми ногтями. Тень делила его лицо на две половины, и один глаз ярко блестел, отражая огонь свечи — другой же, тусклый и запавший, казался мертвым.

— Кто вы? — спросил философ с любопытством, но без страха.

Человек молчал.

— Присядьте, — сказал ему Виллем Руфус. — Ведь вы пришли сюда не просто так?

Гость повернул голову.

— Ты спрашиваешь, кто я? — внезапно произнес он. — Я — Имант Эйтхетниц [61] .

Старик повторил:

— Садитесь же, господин Имант. Ноги вас едва держат.

— Вы видите больше других, господин Ротеркопф, — сказал Имант, тяжело осев на край постели, — хотя и слепы.

61

Iemand uit het niets — некто из неоткуда. Имант — никто.

— Как вы назвали меня? — удивился философ.

— Разве это не ваше имя?

Старик пожевал губами.

— Я отказался от него много лет назад, — пояснил он. — Теперь меня зовут…

— Виллем Руфус, — оборвал его гость. — Я знаю. Руфус, Ротер [62] — не все ли равно? Мне нет разницы, какого цвета ваша голова. Дайте мне то, что в ней!

— Вы хотите убить меня? — кротко спросил философ.

— Ваша смерть не угодна Богу, — ответил Имант. — Потому вы в безопасности. О вас станут заботиться, как следует.

62

Руфус (лат.) — рыжий; Ротер (нем.) — красный.

— Благодарю. Стало быть, госпожа Хеди служит вам?

— У меня достаточно слуг, господин алхимик. Хеди Филипсен послушна мне: по моему приказу она взяла вас в дом и сделает все, что я велю. Этой ночью ей было велено оставить нас одних.

— Что за нужда у вас в умирающем старике? — спросил Виллем со вздохом.

— Ваша голова, — повторил Имант, — все, что есть в ней.

— Боюсь, вы опоздали, — сказал философ. — Моя голова уже не служит мне, как раньше, она — сосуд пустеющий. Этот предмет утратил цену…

— Ты лжешь, старик! — воскликнул Имант в ярости. — Твои слова говорят об обратном!

Он поднялся, сжимая руки так, что ногти впились в ладони, и несколько раз повторил: «Ты лжешь!». Потом дыхание у него прервалось…

— Я не лгу, — сказал Виллем Руфус, более огорченный, чем напуганный этой внезапной вспышкой. — И готов услужить вам, чем сумею. Все, что есть в моей голове, теперь принадлежит Богу. Мне нечего скрывать.

Гость кивнул, соглашаясь, и вновь опустился рядом.

— Так и есть, — хрипло произнес он. — Хвала Ему, что надоумил вас быть покладистым. Впрочем, иного я от вас не ждал… Слушай, старик, я знаю о тебе все. Ты прожил жизнь в безвестности и, когда умрешь, никто не вспомнит, как тебя звали. В этом мире твое имя — ничто; ты отверг земные соблазны, а вместе с ними — славу, известность, богатство и почет, которыми мог обладать по праву; ты пожелал стать отшельником среди людей для того лишь, чтобы не было помех твоему делу. Чего же ты достиг своим отречением? Умираешь здесь один, всеми забытый и брошенный, без гроша за душой. Чужая милость оплатит твои последние дни, и ты примешь ее без стыда, но со смиренной покорностью Божьей воле… Любой, посмотрев на тебя, скажет — он не достиг ничего. Но я не любой. Господь наделил меня даром видеть тайное. Я, Имант Эйтхетниц, говорю: смирение твое — ложь! Пусть другие верят в него, но я знаю — твоя гордыня безмерна! Ты пожелал прибрать к рукам сокровище, на которое смертный человек не смеет покуситься! И ты овладел запретными знаниями, чтобы возвыситься над людьми и выделиться перед Богом!

Имант схватил старика за руку и впился в него горящим взглядом. Склонившись еще ниже, он прошипел:

— Признайся, признайся мне во всем. Только этим ты спасешь свою душу от вечного проклятья, потому что надежды твои напрасны. Господь не отметит тебя, не обратит на тебе взор. Не сидеть тебе в числе праведных на небесном пиру. Дьявол поманил тебя и указал неверную дорогу. Но хочу, чтобы ты осознал: я здесь, чтобы твоя душа не погибла.

— Господин Имант, — попросил Виллем кротко, — не дадите ли мне еще воды?

Имант нетерпеливо сунул ему чашку, после вылил остатки из нее себе в рот. От резкого движения в горле у него хлюпнуло, и лицо налилось кровью. Не в силах сдержаться, он надрывно раскашлялся, потом, содрогаясь всем телом, упал на покрывало и прижался лбом к мягкой ладони философа. От напряжения на его губах выступила пена. Виллем Руфус наблюдал за ним с тревогой. Наконец он спросил, не следует ли позвать на помощь?

Сделав над собой усилие, Имант выпрямился и оттер рот.

— Телесная слабость — ничто, — побормотал он хрипло, — в сравнении со слабостью души. Первое мне от вас не скрыть, второго же не увидите никогда.