Алиби Алисы

— А как насчет вашего мужа? — спрашивает Нил, и я снова ощущаю запах виски.

— Я познакомилась с Люком на рынке. Мы разговорились, и довольно скоро я в него влюбилась. В него было легко влюбиться — он был такой мягкий, такой чувствительный! А однажды мы поехали в Париж, и он сделал мне предложение в музее д’Орсэ.

Нил смотрит на меня, прекрасно зная все, что за этим последует.

— Целых три года мы были так счастливы! Мне уже начало казаться, что с проклятием нашей семьи покончено, но злой рок лишь ждал, пока я расслаблюсь. Первый выкидыш случился у меня на тринадцатой неделе, за ним второй — на двадцать второй. Мы пытались снова, но у нас ничего не получалось. А однажды утром я проснулась и обнаружила, что Люк лежит рядом со мной мертвый. Вот так, безо всякого предупреждения. Скрытый порок сердца.

— О господи, — вздыхает Нил.

По моим щекам катятся крупные слезы.

— Господи, — говорю я, мне кажется, что я ни на минуту не перестаю плакать.

— Так вам легче, — отвечает он.

— Нил, мне постоянно страшно! Я боюсь за Айзека, его жену и сына, боюсь за Пэдди, Лизетт и их девочек. И я боюсь за себя, ведь однажды мне придется остаться одной, потому что я — самая младшая. Именно после смерти Люка мне захотелось найти Алису, потому что я не знаю, сколько еще они все будут со мной.

Нил молча смотрит на меня, ожидая продолжения.

— Я просмотрела сотни аккаунтов в социальных сетях в надежде увидеть ее лицо, ее голубые глаза, копну ее рыжих волос. Шесть раз я писала в полицию, умоляя их помочь мне найти ее. Однажды вечером моя подруга Памела сказала мне, что наняла частного детектива следить за своим мужем. Это она рассказала мне про «Миддлтон» — компанию в Лондоне, которая занимается поиском людей, следит за неверными мужьями и негласно проверяет работников.

— Так на сцене появился Коттерил? — спрашивает Нил.

— Да. Памела сказала, что они работают очень эффективно. Ее муж был чрезвычайно осторожным человеком, но они все равно накопали на него кучу компромата. И я подумала: «А почему бы и нет?» «Миддлтон» занимается ее делом вот уже пятнадцать месяцев. Я и не надеялась, что они смогут разыскать Алису. А теперь я снова ее потеряла.

Нил ставит стаканчик на волнолом, прижимает меня к себе, и я плачу у него на груди. Плачу скорее от усталости, чем от горя, но я благодарна ему за эти объятия, потому что мне теперь так их не хватает. В детстве я часто обнималась со своими братьями, но потом они решили, что в этом больше нет необходимости. Хотя, быть может, это я стала слишком колючей. Но ведь и дикобразу нужны объятия, надо только, чтобы кто-то набрался достаточно смелости, чтобы приблизиться к нему. Вот у Нила смелости хватило, и я опираюсь на него, как на нашего рыцаря Субботу, и плачу обо всех сразу: о маме с папой, Люке, двух детях, которых я потеряла, и об Алисе, где бы она теперь ни была.

— Она постоянно говорила о вас, — шепчет он мне на ухо, хотя в этом нет нужды: вокруг никого нет. Я не спешу отстраниться — хоть Пил и совершенно чужой мне человек, в его объятиях мне тепло и спокойно.

— Она рассказывала мне о вашем детстве: о доме на дереве, единорогах, динозаврах, велосипедах. Каждое лето вы были для нее всем.

— Не только летом, — всхлипываю я, — но и на Пасху, и на Рождество. Я не могла представить себе жизнь без нее, она была моей половиной.

— Она и есть ваша половина, — говорит он, отстраняясь и вытирая слезу с моей щеки. Я снова чувствую запах виски.

— Вам надо перестать пить.

— Сам знаю, — вздыхает он, подхватывая свой стаканчик, видимо опасаясь, что я в любой момент сброшу его в море.

— Я серьезно. Знаю, чем это кончится, если вы не бросите.

— Трудновато будет, — отвечает он. — Не вижу ни одной причины, чтобы бросить.

— Так найдите ее, — говорю я. — Я уверена, что ваша жена этого бы не одобрила.

— Тогда ей надо было остаться и присматривать за мной, разве не так?

Теперь наступает моя очередь обнять его, потому что глаза его полны слез. Он тесно прижимается ко мне, и я ощущаю прикосновение его холодной, покрытой щетиной щеки. Я отстраняюсь и смотрю прямо в его грустные серые глаза, вытираю скатившуюся из них одинокую слезу.

— Без нее я как парашютист в свободном падении. Меня ничто не держит, и мне ни до чего нет дела. Хотите верьте, хотите нет, но раньше я никогда не был таким злым, а теперь я зол на весь мир.

— Встретились два торнадо, — говорю я.

— Что?

— Пойдемте, — говорю я, подхватывая свой кофе. — Вам надо побриться, а мне — поспать.

Глава двадцать первая

Вторник, 5 ноября, 8 часов утра

Я не часто позволяю себе думать о прошлом. Многие из воспоминаний я давно закрыла в темном шкафу, но когда слышу признания Нила, шкаф открывается, и все они вываливаются наружу: поиск пасхальных яиц, рождественские подарки дяди Дэна, рыбалка в лесу, наш «замок» на дереве. В каждом событии, случившемся до того ужасного дня, присутствует Алиса, а в каждом событии, произошедшем после, — память о ней. Мне так понятны слова Нила «Хотите верьте, хотите нет, но раньше я никогда не был таким злым, а теперь я зол на весь мир». Мы с ним одинаковые. Только он глушит свою боль виски, а я время от времени открываю клапан и выпускаю пар, — но ни один из этих методов не работает.

Мы в «Лалике». Нил задергивает шторы и устраивается в кресле, положив ноги на сумку и укрывшись запасным одеялом. Я лежу одна на мягкой, идеально чистой двуспальной кровати, но все равно не могу уснуть. Каждый раз, как только закрою глаза, слышу шум бушующего в заливе шторма и представляю себе Алису, отчаянно цепляющуюся за скалу.

Я снова в нашем доме в Карю утром следующего за Пасхой дня. Мне восемь лет. Звонят колокола. Я бегу через садик, стараясь догнать Алису, но она опережает меня.

— Алиса, все хорошо! Не бойся!

Она подлетает к дереву, вскарабкивается вверх по веревочной лестнице и сжимается в комок в углу замка.

— Все хорошо, Алиса, — говорю я, появляясь в дверях замка. — Мама не будет сердиться.

Это была одна из самых любимых ее тарелок, — безутешно рыдает Алиса, ее розовые щеки блестят от слез. — Мне хотелось сделать что-нибудь хорошее, чтобы отблагодарить ее, и я начала мыть посуду, а тарелка выскользнула у меня из рук.

— Она не будет сердиться! Может быть, она даже ничего и не заметит. У нее столько этих тарелок!

— Она отправит меня домой и заберет все мои яйца.

— Разве она когда-нибудь отправляла тебя домой?

— Нет.

— Помнишь, как мы закалякали углем весь туалет?

— Да.

— А как мы съели весь именинный торт Айзека?

— Да.

— Разве она отправила тебя домой тогда?

— Нет.

— Обещаю тебе, что и на этот раз она ничего не сделает. Где обломки?

— В моем мешке со стиркой.

— Принеси их, и мы их спрячем.

— Где?

— Я знаю хорошее местечко.