Алина, или Частная хроника 1836 года
Шрифт:
— Нет, он не любит меня! — вдруг сказала Алина решительно, горько, тихо. Она поджала ноги и недвижно сидела так, ни о чем уж не думая, не жалея, а только сживаясь всем существом с этой открывшейся перед ней истиной.
Окно стало бледнеть. Внимательные предметы обступили ее.
Алина застыла.
Она вдруг вспомнила, что идти ей некуда.
Заметы на полях:
«Русский царь — восточный деспот и в отношениях с женщинами. «Еще ни одна не посмела ему отказать!» — заметила не без гордости одна моя петербургская знакомая. — «И вы?» — «О, поверьте. Мой муж никогда бы мне не простил, если бы я царю отказала…» — был ответ этой впрочем весьма добродетельной дамы». (А. де Кассен, «Петербург в 1838 году»)
«Мой бесценный друг! Я снова на гауптвахте. Всему причиной на этот раз проклятая простуда: я почувствовал себя еще утром нехорошо, ты помнишь, и поехал на смотр не верхом, а в нашей карете. Оказалось, офицеры не имеют на это права! Их долг — умереть от насморка на коне. Короче, я снова под этими мрачными сводами и у меня предостаточно времени скорбеть о воле. Вы, люди штатские, — конечно, люди смешные (не отнеси только эти слова на свой счет, мой милый!). Самая очевидная нелепость вроде полуобморока смуглой Головиной повергает вас в трепет. Что же с того? Отчего весь Петербург кричит об этом и будет кричать еще неделю? Уж верно, она получила за это головомойку почище моей гауптвахты. Надо же быть слепой дурой, чтобы увлечься человеком, который… Ну
Мне ли, однако, ее осуждать, если я сам влюблен пылко и глупо, и почти безнадежно, и я в отчаянии гоню мысль о том, что нашим сердцам не суждено соединиться!
Впрочем, я уверен, что известная особа любит меня, и госпожа И. П. убеждала меня в этом весь вчерашний вечер у Бутурлиных. Там была и она, и ее сестра, о которой тебе, увы, также известно много горестных истин. И она — эта сестра — объявила мне, что не считает ошибкой одно печальное обстоятельство (ты знаешь, какое), то есть ребенок в назначенный час явится, а на мнение света ей наплевать. Она почти устроила сцену мне, и если бы не люди вокруг, эта бешеная вцепилась бы мне в волоса.
И еще: она пригрозила, что расскажет все ей!
Среди вечера дверь открылась, вошел ее муж — сущий дьявол из преисподней, — и все трое мы невольно затрепетали, честное слово!
Так что после этого все волнения света вокруг графини Головиной кажутся мне сценой из водевиля. В каком-то безумии нынче, оставшись один, я написал записку И. П., и знаешь ли что: прежде, чем передать ей эту записку, прочитай ее сам, и если она покажется тебе хоть немного опасной для нас (то есть безумной), — порви ее. Я всецело доверяю тебе, твоему замечательному уму, мой лучший, мой самый надежный друг!
«Примите (в знак нашей всегдашней приязни, и больше) эту не записку, — нет, эту мольбу! Я вне себя, и вы меня, конечно, простите, но я заболел и опять под арестом к тому же, а это много досуга, и значит рассеяться нельзя никак. Я пишу эти строки и почти рыдаю (хотя на самом деле — вы знаете эту мою манеру — в таких случаях я громко, без удержу хохочу), — так вот, я теперь хохочу, как безумный, и обращаюсь к вам с мольбой о помощи, которую только вы по вашей близости к известной особе способны мне оказать.
Ваш ум да подскажет вам путь. Я же готов на все, — готов бросить службу, готов скомпрометировать ее и себя; я готов, наконец, жениться! Объясните ей это, как сумеете только вы, — красноречиво и трогательно-откровенно.
Будьте снова ангелом моим во спасение и в залог памяти, и всего.
Вечно у ваших ног
Эту записку посол, конечно, тотчас бросил в камин.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
…Еще во сне Алина почувствовала, что выпал снег, — тот первый октябрьский снег, что растает уже к полудню. И еще Алина услышала голос, спокойный и ласковый женский голос, очень знакомый, — но чей?.. Алина его не узнала. Голос сказал ей в самое ухо, пока глаза бежали по белесым приснившимся полосам, — таким подвижным и беспокойным, точно это были волны не снега, а моря. Голос сказал что-то очень короткое, смысла чего Алина разобрать не успела, но что успокоило ее тотчас.
Она открыла глаза и по яркому свету, пробившемуся сквозь шторы, поняла, что сон был в руку: снег действительно выпал. Кисейные шторы чуть разошлись; ясно белела крыша дома напротив. Звук голоса, услышанного во сне, сразу забылся, и Алина даже не поняла, отчего настроение у нее такое свежее, отчего ей так спокойно. Она все приписала первому снегу, этому урочному обновленью грязной земли. Но с интересом и удовольствием Алина оглядела свою новую спальню, — ту, что отделал для нее дядюшка в первом этаже вместе с пятью другими комнатами.
Своды комнаты едва тронула кисть живописца: гирлянды зеленого винограда змеились по бледно-желтому фону, сплетаясь в центре, откуда спускалась легкая люстра розового стекла. Полог у кровати клубился только над изголовьем, прозрачный, точно фата невесты. Стены по новой моде были затянуты английским ситцем с букетами полевых цветов и колосьев.
Большое напольное зеркало в золоченой готической раме казалось здесь не очень уместным. Алина с удовольствием выставила бы его отсюда, как постороннего человека. Но в него было так удобно смотреться перед балами и после них, отмечая победоносную роскошь своих нарядов и изменение выражения лица.
Следить за своим лицом в зеркале было порой так увлекательно! Часто, глядя на свое отражение, Алина спрашивала себя, что бы сказала она об этой молодой женщине, встретив ее где-нибудь. Нужно заметить, чаще всего Алина вынуждена была признать эту женщину не красавицей, но очень все-таки интересной.
На прощание царь подарил ей золотую шкатулку со своим изображением внутри и сказал:
— Это шкатулка для наших общих воспоминаний. Надеюсь, вы будете очень осторожно ее открывать и лишь для себя?
Алина молча присела в глубоком, отчуждающем реверансе.
Да, печальная истина ее отношений с царем и последовавший разрыв, и странное замужество, — все это изменило в ней так многое…
«Вчера я узнала тайну дядюшки и Базиля. Теперь-то я понимаю, на что так часто намекала мне Мэри. Странно, но за последний год нервы мои стали точно стальные. Я слишком многое пережила уже, и как знать, — быть может, новое мое открытие даст, наконец, надежду мне на покой? И все же; и все же; и все же…
Итак, расскажу себе (не потомству!), как все было.
Недавно Глаша рассказала мне о потайной двери, что выводит из библиотеки на черную лестницу. Мне не хотелось беспокоить дядюшку, проходя через его кабинет, и вчера, наконец, я ею воспользовалась.
Надобно сказать, лестница темная, ледяная. Я быстро прокралась к заветной двери (вся эта таинственность развлекала меня), чуть приоткрыла створку, прислушалась.
Но не успела я еще ничего толком расслышать, как что-то серое, быстрое, узкое мелькнуло у моих ног. Крыса! Я вскрикнула и скакнула в комнату… Базиль в одной сорочке и дядюшка в халате так и застыли на широкой софе. Белые, страшные…
Не помня себя, я бросилась вон.
Потом, уже дойдя до зала, я стала очень сильно смеяться. Я хотела сдержаться, но смех прямо корчил меня, корчил до колик. Я бросилась на диван и вдруг разрыдалась. На шум прибежала тетушка. Я снова начала хохотать, как безумная. Я каталась по дивану и укусила стакан с водой. Меня снесли в мою комнату.
И вот я решилась: итак, Базиль — мой муж!»
Эта последняя фраза покажется нам очень странной. Однако Алина решилась добиться независимости во что бы то ни стало, а в ее положении это могло быть только замужество. Да, лишь замужество сделает ее хоть как-то свободной! Замужняя дама может одна ездить, куда угодно, над ней нет опеки глупой какой-нибудь тетушки; она свободна! К тому же такой, как Базиль, вряд ли станет ей докучать.
Вряд ли даже захочет…
15 октября состоялось бракосочетание, а через день лакей в ливрее объявил:
— Господин Осоргин с супругой!
И Алина в платье бледно-зеленого шелка, усеянном узором из мелких почти черных роз, впервые с бриллиантами на голове (как положено лишь замужней даме) об руку с Базилем Осоргиным явилась в гостиной баварского посланника Лерхенфельда.
«Вчера я провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю наедине — это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить мое состояние… В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание…
Вот мое мнение: я полагаю, что ты должен открыто к ней обратиться и сказать, да так, чтоб не слышала сестра, что тебе совершенно необходимо с нею поговорить… Ты расскажешь о том, что со мной вчера произошло по возвращении, словно бы был свидетелем: будто мой слуга перепугался и пришел будить тебя в два часа ночи… и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем,
а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду (мужа там не было). Это только докажет, что я тебе о вечере не говорил, а это крайне необходимо, ведь надо, чтобы она думала, будто я таюсь от тебя и ты расспрашиваешь ее лишь как отец, интересующийся делами сына; тогда было бы недурно, чтобы ты намекнул ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть.Словом, самое трудное начать, и мне кажется, что такое начало весьма хорошо, ибо, как я сказал, она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее… Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо, если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума.
Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее…
Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно…
Целую тебя,
«18 октября. Итак, вчера состоялся первый мой выезд в качестве уже не девицы, но дамы.
Баварский посланник и супруга его — люди посредственные; вечер обещал быть ужасно скучным. Однако же мне представился случай встретить там две милых моему сердцу души и подслушать разговор, который может иметь самые романтические последствия.
Но все по порядку. Не желая привлекать к себе досужее внимание — на меня все еще смотрят многозначительно, — я ушла из салона и добрела, наконец, до дальней гостиной, почти совершенно пустой. У среднего окна спиной ко мне стояла девушка, очень стройная, в белом платье с широким кремовым поясом. Черные блестящие, но совсем негустые волосы ее были стянуты в тугой пучок на затылке. И нестерпимый этот пучок, и опущенная головка, и простое белое платье с рукавами, узкими у плеча, но пышными у запястий, — все в ней было такое поникшее. Она казалась мне лилией, извлеченной из родной ей воды. «И у нее, верно, горе!» — решила я и попыталась неслышно мимо нее пройти. Но девушка оглянулась. Это была моя Мэри!
— Отчего ты грустна? — спросила я, растерявшись.
Мэри провела рукой по лицу, как бы снимая с него длинную паутинку.
— Если хочешь, я буду с тобой откровенна, — тихо сказала она. — Не сочти это глупым жеманством… Ах, я несчастна! — вскричала она вдруг и резко отвернулась к окну.
— Милая, что с тобой? — я обняла ее нежно. — Поверь, тебе лучше выговориться! Так что же стряслось?
— Ты знаешь, ведь я отказала Жоржу! Он две недели уж к нам ни ногой. И вот за эти несчастные две недели я поняла: я люблю его больше, чем думала! Ах, какая же ты счастливая, что увлекалась им так мимолетно!..
Она тихо заплакала, но тотчас продолжила говорить, утирая слезы. Голос ее прерывался:
— Горько! Горько думать, что этот человек уже мог быть моим; что я сама ему отказала; что, наконец, я ему безразлична…
Она помолчала, вздохнула, потом продолжила с гордою, ледяною миной:
— Только что я узнала от мадам Полетики, его бывшей любовницы, которая по привычке еще ревнует его ко всем, — узнала вещь страшную. Он любит мадам Пушкину, но у него роман и с сестрою ее Катрин! При этом он сватается ко мне; при этом я люблю его; при этом Катрин его любит также! Но он теперь весь в своем чувстве к этой безмозглой льдине, к Натали, а она над ним, верно, смеется! Мы же с Катрин, как дуры, как дуры!..
— Милая Мэри! — сказала я как можно ласковее. — Поверь: опытные мужчины умеют лишь играть в любовь.
— Да, но он не играет, он любит! — почти вскрикнула Мэри.
Бедняжка! Что могла возразить я ей?
— Не ты одна несчастлива, дорогая… — вырвалось у меня.
— Да? — спросила она с надеждой. Мэри глянула на меня украдкой, но взгляд этот был, как игла. Ах, вот значит что! Она сейчас так убивалась, но и на миг не забыла светской своей привычной злости и этого гадкого любопытства, которое будет меня преследовать, верно, всю жизнь… Я вспыхнула и напрямик спросила:
— У тебя есть на мой счет какие-то подозренья?
Мэри отшатнулась. Было видно, что она не ожидала от меня такой прямоты.
— Алина! — воскликнула она тихо, почти осуждающе. — Ах, Алина!..
— Что же, поговорим тогда о предметах вполне посторонних. Например, об этой комедии, что ломает месье д'Антес с Пушкиной.
— Но это вовсе не посторонний предмет для меня… — детски-обиженно прошептала Мэри.
— Тогда зачем ты сама так жестока со мной? — спросила я очень тихо, повернулась и вон пошла.
Это был разрыв, разрыв навек, — неожиданный для нас обеих!
Впрочем, точно бес какой-то мной овладел в этот вечер: мне страшно хотелось смеяться и говорить всем дерзости.
Я вернулась в салон, думая мысленно позабавиться насчет собравшихся, которых большей частью я заслуженно презираю.
Здесь было много народу. У камина грузный седой хозяин со своей молодой женой о чем-то живо беседовал с мадам Полетикой и мадам Нессельроде. Мне же бросилось в глаза одно странное трио в углу, возле ширмы, увитой плющом. Возле готической этой ширмы на канапе сидели Пушкина и голландский посланник в звездах, а на стуле поодаль вся вытянулась в их сторону худая смуглая Катрин Гончарова, приложивши к глазам, точно в театре, двойной свой лорнет. Она неотрывно следила за сестрой и бароном Геккерном, словно желая по движенью их губ угадать, о чем они говорили.
И эта мучается, бедняжка!
Что ж, мое положение было куда как лучше. Я взяла чашку чаю у мадам посольши и села в глубокое кресло по другую сторону ширмы, приняв самый рассеянный вид. Однако из-за гула голосов в гостиной до меня долетали обрывки этого очевидно странного разговора.
— Нет, барон! Вы понимаете все не так…
— Не так?! Но когда я вижу моего сына с растерзанным сердцем! Ах, верьте, я мечтаю об ином счастье для Жоржа! Он молод еще, у него все впереди… Однако он и слышать не хочет, например, о княжне Барятинской, — ни о ком, кроме вас! Он готов на все…
— У меня детей четверо, — возразила Натали как-то тихо-туманно.
— Что ж из того? Он безумен, он готов бежать за границу с вами всеми, им стать отцом… Поверьте, Жорж утверждает даже такое!
— Однако развод…
— Развод! Когда вы станете католичкой, брак в православной вере будет как бы и недействительным…
Наступило молчание.
— Я, право, не ожидала… Я тронута таким чувством… — сказала, наконец, Натали слишком, слишком тихо. Из следующей фразы я разобрала только слово «муж».
— Он изменяет вам! — тотчас язвительно прервал ее де Геккерн.
— Это не ваше дело! — возразила Натали очень решительно. Голос ее задрожал.
— Простите, все-таки и мое! Вы с Жоржем ровесники и почти еще — извините — дети. Союз с юношей, который принесет к вашим ногам всю силу первой своей любви, — и брак с человеком, который много вас старше и который уже по этому одному не может понять силу юного чувства; для которого любовь — это привычка тела; который, наконец, лет через десять станет совсем стариком, и вы окажетесь в объятьях, слишком для вас холодных… И потом, эта Россия, где все рабы; этот холодный, жестокосердный, этот чопорный ваш Петербург! Здесь вы не посмеете изменить свою участь. Вас ждут лишь нужда, долги, измены мужа; ваша жизнь здесь будет похожа на подвиг, — но подвиг во имя чего? Через несколько лет, увидев первую морщинку на своем божественном лице, вы с горечью невыразимой наконец-то поймете, что жизнь проходит без толку, без смысла. А ведь вы одарены не меньше вашего мужа. — ибо красота ваша гениальна!
— Я любима… — возразила Натали.
— Ах, мадам! — вскричал барон саркастически.
Тут Базиль подошел ко мне и обратился с каким-то глупым вопросом. Потом, точно движимый тайною силой, он подошел к Катрин Гончаровой и заговорил с ней. Та, впрочем, едва ему отвечала, увлеченная созерцанием Натали и Геккерна. Однако Базиль проявлял, как видно, упорство. Мне стало досадно, я поднялась:
— Милая Катрин, я похищаю у вас моего ужасного мужа, которому до всего есть дело на этом свете…
Мы вышли в зал.
— У вас даже самолюбия нет! — сказала я Базилю, радуясь, что смогу хоть на нем сорвать свою злость. — Неужли не ясно, что этой желтенькой швабре совсем не до вас: она лорнирует сестру и барона, и неспроста?!
— Я так и знал! — воскликнул Базиль, прижав локтем мою руку к себе.
— Что вы знали, несчастный вы человек?!
Он замялся, посмотрел на меня вдруг весьма ехидно и плутовато:
— У меня тоже могут случаться свои маленькие секреты, мадам…
Вот новость! Он взялся, видимо, бунтовать?
— Какие это секреты могут быть у вас от меня?! — вспылила я.
— Не скажу-с! — и он преглупо хихикнул.
О боже, как он противен мне!»