Алиса в Хуливуде

Вещи оставались тут до тех пор, пока их судьба не определялась решением суда. После этого имущество возвращалось родственникам – если и они не умерли и не исчезли, выставлялось на аукцион или предавалось огню. Наряду с прочими, и такие предметы, как пистолеты, ножи, зонтики, зимние сапоги, галоши, вставные челюсти, стеклянные глаза и фотографии людей, которых некогда любили и ценили.

– Вот что мне удивительно, Барни, – сказал Свистун.

– Что тебе удивительно?

– Удивительно, что я и сам не знаю, – предложить тебе сделку или попросить об одолжении.

– А в связи с какой проблемой тебя мучает эта дилемма?

– Ну, если я предложу тебе больше пары баксов, ты решишь, что та мелочь, о которой я тебя попрошу, стоит куда дороже, и начнешь чего доброго торговаться.

– А одолжение окажется для тебя серьезным?

– С другой стороны, если я предложу тебе двадцатку с целью форсировать…

– Форсировать?

– То есть ускорить.

– Да брось ты, я знаю, что такое форсировать.

– … с целью форсировать процесс, то не переплачу ли я ровно десятку?

– Следует принять во внимание еще один фактор, – заметил Тезих.

– Да? И какой же?

– Является ли мое дальнейшее молчание частью сделки.

– А мне-то казалось, что ты продаешь все в одном пакете.

– Это не так. Все по отдельности.

– И одолжение тоже делится на части?

– Молчание – это услуга, которую я оказываю своим лучшим клиентам бесплатно. Переплачивать им действительно не надо.

– Ладно, вот твоя двадцатка.

Свистун извлек из пачечки соответствующую купюру.

– Значит, услуга не включает в себя молчание, – подхватив деньги скрюченным от рождения пальцем, сказал Тезих.

Горестно вздохнув, Свистун добавил десятку.

– Начиная с этой минуты я, если тебе угодно, понимаю тебя без слов, – сказал Тезих.

– Найди мне короб Алисы Коннорс, умершей двадцать восьмого августа тысяча девятьсот восьмидесятого года.

– Давненько. Что бы в этом коробе ни лежало, все давным-давно рассыпалось в прах.

Или подверглось разграблению – и подвергалось ему каждый раз, когда короб переставляли с места на место, подумал Свистун.

Тезих ушел и надолго запропастился. Свистун не удивился бы, появись служитель состарившимся или переодевшимся по случаю перемены времени года.

Проволочный короб был почти пуст. Пара розово-голубых шелковых брючек в обтяжку, шерстяная кофта с глубоким вырезом на груди, крошечный, должно быть едва прикрывающий соски, лифчик, пара босоножек на высоком каблуке и – в отдельном коричневом конверте – яркая пластиковая сумка на молнии, в каких женщины носят смену белья, собираясь в недолгую поездку.

В сумке оказались солнечные очки с диоптриями, губная помада, тени для век, тушь, пудра, румяна, тюбик крема для кожи, упаковка ароматизированных бумажных салфеток, мятные конфеты в коробочке, резинка для волос и тридцать восемь центов.

Ни бумажных денег, ни кредитной карточки, ни ключей.

На конверте стояла подпись Барни Тезиха. И другая – детектива, ведшего дело, но она оказалась совершенно неразборчивой и вдобавок была залита кофе.

Свистун побарабанил по ней пальцем.

– А ты сам в состоянии это разобрать?

– Это не мой почерк.

Тезих едва удостоил неразборчивую подпись взглядом.

– Я понимаю, что не твой. Но это вот твоя подпись. Вот я и спрашиваю у тебя, чья вторая?

– Понятия не имею.

– А все остальное кто-то у тебя купил?

– Я тебя не слышу, Свистун. А ты меня слышишь?

– Я тебя слышу.

– Это странно, потому что я-то тебя не слышу.

Твелвтрис сидел у себя в спальне, размышляя над тем, что на самом деле Дженни вовсе не выставила его из ванной. Сидел, пытаясь рассортировать мысли и чувства, одинаково пугающие и болезненные. О, как он ненавидел себя, как он ненавидел за то, что позволял собственному члену вести себя по жизни. Но так или иначе дело обстояло именно таким образом.

Дженни сидела в ванне, такая голенькая, такая красивенькая, – и наверняка уже распробованная каким-нибудь опытным дядькой вроде него самого. Время от времени – с тех самых пор, как она впервые здесь появилась, – он носился с мыслью о том, что она, возможно, все еще остается девственницей. Но что за вздор! В наши дни такого просто не может быть. Даже в Атланте двадцатиоднолетнюю девицу, которая ни с кем не переспала, считали бы полной идиоткой. Да, интересно, в какую пропасть летит страна? Куда подевались прежние ценности?

Я хочу сказать, надрываешься, чтобы прокормить жену и детей, а чего ради еще надрываться, верно ведь? И вот тебе со временем надоедает одна и та же холодная отбивная, одни и те же несвежие эклеры – но разве из-за этого у родного отца нет права лично удостовериться в том, что его дочь еще не обесчестил какой-нибудь молодой негодяй, и мизинца ее не стоящий? А, кстати, интересно, кто потребовал развода – он сам или Мэрилин? Он не мог этого вспомнить.

Все, что ему было известно, – он отдал бы целое состояние за то, чтобы снова переспать с Мэрилин. Но не с нынешней Мэрилин, уже одиннадцать лет прожившей с каким-то поганым докторишкой на дремучем Юге, а с той Мэрилин, которую он повалил на пол и взял на старом ковре. Да, вот с той самой Мэрилин! С молодой Мэрилин, которую завалил молодой Твелвтрис. С Мэрилин, которая выглядела точь-в-точь так, как сейчас Дженни. Как та Дженни, которой исполнился двадцать один, но которой всего пару дней назад было только десять.

И не зря же эта штука так называется: стальной болт.

Боско сидел с Нелли, набрасывая какие-то рисунки на обложке меню, когда к «Милорду» вернулся Свистун.

Он успел подойти и подсесть к ним незамеченным.

– Чем это ты занимаешься? – полюбопытствовал он.

– Объясняю Нелли насчет Санта Аны. Этот ураган называют «дренажными ветрами». Но так говорят специалисты, а простой люд зовет их «ведьмиными». Простой люд говорит, стоит задуть Санта Ане, и индейцы сходят с ума и принимаются пачками топиться в море.

– А теперь проститутки, сутенеры и грабители пачками бросаются под колеса машин, – подмигнув Нелли, ухмыльнулся Свистун.

– Смейся сколько хочешь, – возразил Боско. – Только эти ветры и впрямь сводят некоторых людей с ума. Расспроси Канаана или Кортеса, как в такие дни обстоят дела со статистикой убийств, изнасилований и самоубийств.

Разговор подошел слишком близко к теме телохранителя, роль которого играл при Нелли Свистун. Поэтому он перестал ухмыляться.

– Ну, и что же означают эти каракули? – спросил он, указав на один из рисунков Боско.