Алиса в Стране Советов

Ничто не мешало Ивану прикинуться перед турками беглым матросом — отечество эту пулю с удовольствием проглотило бы. Но он нарочно внушал себе, что слишком много знает о боеготовности Кубы, сам в том участвовал, и прослыть обличителем ракетных манёвров родины человеку с улицы Трубной не к лицу. Зачепушил себя окончательно: дескать, стукачей Трубная за людей не считает, и в пивной Орлова всенепременно скажут, что он сдрейфил, скурвился, предал. «Выбрать свободу» — для них абстракция, миф, поскольку «уйти в бега» — понятие для Трубной достойное лишь в пределах границ, охраняемых Карацупой. А так — анафеме предадут, проклянут…

Конечно же, Трубная не Ватикан. Но в способности к самообману наш человек не знает себе равных.

Потом уже, проморгав Босфор и оказавшись в неодолимом саженками Чёрном море, Иван сам же свою слабину проклинал, как и тот день, когда его на Остров Свободы закинули. Мысленно он даже сравнивал себя с галерным рабом, тем только и радым, что толкает упрямо вёслами в сто пушек корабль на страх другим народам и государствам. «Да и какая там к чёрту честь, какое «освободительство», — ругал он себя, — когда туземцами «избранный» образ жизни зависит лишь от того, чьи «галеры», чьи танки вперёд подоспеют?».

Высылка с острова воспринималась Иваном как сонный бред. Но ведь и отправлен туда он был чисто по-идиотски — с серпастым паспортом и наказом прикидываться где только можно мирным чешским стеклодувом… Ну, хорошо, враг не дремлет, секретность — вторая натура Главпура. Но перед отправкой в загранку военных спецов, числом до сотни, продёрнули через вещевой склад и под одно обрядили в зелёные шляпы «Поклон из Щёлкова», в песочные до пят макинтоши «Торгпред» и в башмаки на «кок-сагызном» каучуке, неизвестном в братской Европе — ни в Чехии, ни в Моравии. И когда 99 младочехов объявились на Белорусском вокзале (сотый всегда задерживается, чтобы явиться без шляпы, расхристанным и в сопровождении «племянницы» на сломанном каблуке), когда эти секретные, бесчемоданные близнецы сгрудились на перроне, носильщики так на них и набросились:

— Куда едем, солдаты? Водка нужна?

Водка всегда нужна. А вот хриплое и на весь вокзал объявление сотому «Гражданин Славушкин, отправляющийся на Кубу, чехи ждут вас на третьей платформе!» — было не слишком уместно, «племянница» бы его и так довела без разглашения государственной тайны.

Не удалось соблюсти секретность и в Калининграде, где швартовался приготовленный сухогруз «Русь». Попутным тяглом корабль взялся везти на остров селитру. Но зарядили дожди, и загружать этот капризный порошок стало нельзя — подмокнет. «Стеклодувы», естественно, отпросились кто в «зоопарк», кто на «могилу Канта» — глянуть, действительно ли наш солдат плиту украсил затейливой шуткой: «Теперь хоть веришь, что мир материален?».

Надпись подтвердилась, но разглядывали её долго, обстоятельно. И к исходу третьего дня, когда многие «стеклодувы» без плащей к трапу явились, весь город через «племянниц» знал: наши летчики к «Феде» едут, будут Америку, если что, бомбить!

Задержка с отплытием сказалась и на матросах «Руси». Корабль отдал концы с неполной командой, и постоять на рулевой вахте, дать судну поёрзать зигзагами, сделалось главным развлечением лётчиков в их двухнедельном, нудном пути.

Непривыкшие к праздности летуны соловели от двойного морского обеда, томились сытой плотью, до синей одури резались в душных твиндеках на доллары в преферанс и в «козла» без шамайки. Лишь перестарок Мёрзлый — пухлощёкий, нарочно сонный негодяй-доброволец по кличке Монтевидео в игре не участвовал, а по каютам шныркал, садился в сторонке, листал будто молитвенник испанско-русский диксионарио и на полях, где было отмечено, кто без плащей на корабль явился, дописывал, кто кому сколько долларов проиграл и какие слова при том говорились.

На пятнадцатый день, когда от пик и трефей уже в глазах темно сделалось, кончилось курево, посудомойка Ксюша получила четыреста двадцать первое предложение руки и созрело-таки решение утопить в океане Мёрзлого, изумрудно поблазнилась наконец Колумбова земля, а засим и воочию показался порт Матансас, его разноцветные, как палочки пластилина, домики на холмах. Однако соскучившихся по земле новых конкистадоров в первый черёд оживило другое. Навстречу неопознанному кораблю вышли лодочки с загребными-альфонсами и броским портовым товаром — мечтой долгоплавателя. Накрашенные и жаркие в движениях красотки приманчиво задирали юбки и конкурентно торопили своих лодочников: «De prisa, chico!» [11] . По ходу дела они посылали заждавшимся воздушные поцелуи вперемешку с интерпонятными даже для проходивших службу в Пин-ске и Земнорайске криками: «Факи-факи о'кей!».

11

Шевелись, парень!

Непередаваемое волнение охватило корабль.

— О’кей! Шлюпки на воду! — взревел безудержно старлей Славушкин, тот, что последним на Белорусский вокзал пожаловал, а вольный наёмник Мёрзлый остановительно вскинул ручонки и будто гвоздём по стеклу проскрежетал:

— За гонорею, товарищи офицеры, в стройбат!.. Наше судно — суверенная территория родины!

Несколько мощных рук потянулось к попятившемуся Мёрзлому и, возможно, суверенная территория стала бы для него погостом.

Но тут могучая «Русь» повернулась к лодкам облезлым боком и представила к обозрению невеликие латинские буквы. Красотки тотчас прикрыли заголённые прелести и, тяжеля сердце товарищей офицеров, кинулись наутёк с руганью и колотушками по спинам лодочников:

— Atras ciego! Rusos! Sovieticos [12] !

— Куда же вы, камарады? Фройндшафт и амнистад, мать вашу так! — вскричал ас-истребитель майор Кузин, на что занозистая, по-оперному грудастая Кармен с последней перегруженной лодки заложила в свои кусачие жемчуга алый цветок, задрала короткое платьице и повернулась к Кузину без видов на приглашение, а несколько даже обидно, отпористо, хотя и было на что посмотреть, повздыхать.

12

Назад, слепец! Русские! Советские!

И всех вздыхальщиков Мёрзлый пометил, в словарик переписал, пока Иван ершистых и ущемлённых в своём мужском достоинстве асов так успокаивал:

— Не ерепеньтесь, господа офицеры! Откуда им знать, что у вас есть доллары? Они по привычке от рубля убегают. Знают, что иначе вы расплатиться можете разве что пушками да селитрой, что в трюме лежат. До такой контрабанды девочки не доросли, господа! Пушки для них тяжеловаты.

Лётчики подуспокоились. А Ивановы словеса Мёрзлый точь-в-точь в реестрик занёс, и они потом в строку легли, когда понадобилось…

Ну, а пока в порту прибывших воинов встретила с барабанным боем синяя туча милисьянос, понацеплявших на себя кольты эпохи немого кино, и генерал Лексютин, давно обогнавший свою отправленную вплавь команду самолётом компании «Пан-Американ». После недавних проводов на Белорусском вокзале Лексютина было просто-таки не узнать. Нескладно скроенный и с припуском для живота френч на вате, делавший всех генералов в анфас похожими на комодных слоников, Лексютин сменил на колониальную гимнастёрку с закатанными рукавами и поразительно походил на удачливого плантатора, досужего, ловкого, умеющего не только из-за сто верст укрытия крикнуть «пли», но и повести за собою десант хитро, пролазно, без половинных потерь и с побайкой «Ну что, ребята, айда кокосы сбивать, заодно и лесок прочешем!».

Но вот, с кряхтением и кругами поискав опорную почву ногой, он выдавил себя из машины, высморкался, аккуратно счетвертил платочек в карман и заговорил:

— Товарищи офицеры! Сегодня священные рубежи переместились для вас на этот остров, расположенный, если не знаете, в Карибском море под носом американских испанск… экспупос… ну, да вы сами знаете. Так вот, нерушимой стеной, обороной стальной…

— Куба — си! Янки — но!! Патриа о муэрте! — дополнили перспективу горластенькие милисьянос, потрясая кремневыми пистолетами и музейными ружьями — видать, в провинцию ещё «Калашниковы» не подоспели или доверия к добровольцам пока что не было, кто же разберёт.