Алька. Огонёк

Мы были и очень жестоки, и очень великодушны, пацаны радовались моей маленькой победе над собой больше, чем я.

Во втором классе меня стал угнетать мой гардероб, точнее говоря, моё пальтишко. У матери моей не было времени, а главное, средств, чтобы прилично одевать нас. Ещё перед школой она самостоятельно, как смогла, пошила мне зимнее пальтецо, используя медицинскую вату и какую-то тканюшку, какая попала ей в руки. Пальтишко было весьма тёплое, я к нему привык и на учёбу в Текстильщиках ходил в нём, не ощущая никаких неудобств и треволнений. Но в раздевалке своей новой школы я обратил внимание, что вид моей верхней одежды вызывает у многих недоумение. Приглядевшись, я понял, что по сравнению с одеждой моих однокашников я одет просто в рубище. Маме я ничего не сказал, но с этого момента стал раздеваться или перед дверями школы, или прямо при входе. Выручили меня законы природы – дети растут быстро, пальтишко стало мне весьма мало, мне купили новое пальто на вырост, оно было непомерно велико, но это по тем временам было нормой. Редко кто мог позволить себе одевать детей, приобретая вещи соответствующих размеров.

У меня стали появляться какие-то приятели. Помню, как-то один из них предложил сходить на авиационную свалку, уверяя, что это классное место. Протопав час с лишком, мы подошли к высокому стальному забору с изрядными дырами, которые позволяли без затруднений проникнуть на территорию. Ландшафт, представший перед нами, поражал. Это было поле с хаотично разбросанными холмами, которые при ближайшем рассмотрении, оказались огромными кучами металлической стружки, кусками обработанных болванок, обрезками труб, стального уголка и различных профилей. Между ними были протоптаны дорожки, но проложены они были не в земле, а в той же стружке. Дальше от забора кучи были поплоще, вокруг них копошились сгорбленные фигурки, ворошившие их крючками, пытаясь что-то найти, местами горели костры, вокруг них кружком сидели пацаны. Почти все сидящие были одеты в какие-то многослойные прожжённые лохмотья, в общем, вид у всего этого был фантасмагорическим. Иногда кто-то из копошащихся приносил к костру или ком металлической стружки, или блестящую болванку, их разглядывали, совещались, а затем или клали в костёр, или отвергали. Если положенная в костёр стружка разгоралась ослепительным белым пламенем, тогда туда же закладывали болванку, и, если она тоже начинала гореть, начиналось самое интересное. Двое из сидящих вставали и брали лежащий невдалеке длиннющий шест, скрученный проволокой из двух или трёх жердин, один конец которого был обмотан стальной проволокой, поднимали его вдвоём вертикально, далее один поддерживал шест, а второй разгонял его, стараясь ударить по центру пламени. Все отбегали от костра подальше, в момент удара искры и капли, пылающего магния (а искали и собирали они именно магний) облаком фейерверка разлетались в разные стороны. Иногда расплавленные капли доставали и магнийжогов, тогда ветошь, в которую они были одеты, моментально скидывалась, затаптывалась, и они снова ничтоже сумняшеся натягивали её на себя. Один раз посмотреть на это всё было интересно, но самому становиться магнийжогом мне что-то не захотелось, и после ещё одной экскурсии я перестал туда ходить.

Появился у меня приятель, большой любитель и мастер стрелять из рогатки, и я, поелику был не чужд этому занятию, составил ему пару. Смастерил из ветки дерева рогачок, раздобыл хорошую резинку, кусочек кожи, рогатка получилась класс. Для стрельбы мы использовали шарики от шарикоподшипников, которые в большом количестве можно было найти у ворот цеха по демонтажу шарикоподшипников на Большой Марьинской, в двух шагах ходьбы от моего дома. Сначала мы стреляли по всяким банкам и бутылкам в скверах и дворах, но, получив пару раз по шапке от дворников, стали искать другие места. В районе уже потихонечку начали расселять народ из деревянных домов, и мы решили приглядеться к пустующим домам, но получили жёсткий отпор от соседей, обоснованно опасающихся тоже попасть под наш огонь. Но однажды мой приятель пришёл ко мне и с восторгом поведал, что нашёл большой нежилой барак недалеко от Рижского вокзала, где у нас будет возможность неделю упражняться в своём мастерстве. На следующий день после уроков, нагрузив полные карманы метательными снарядами у цеха, мы выдвинулись к объекту. Подойдя к зданию, я понял, что приятель мой – большой дока в поиске целей для обстрела. Барак был длиной метров сто и имел штук тридцать, если не больше, больших запылённых окон. Никаких признаков жизни не было и в помине, да и кто бы мог там жить? Барак располагался посреди небольшого пустыря, опоясанного нескончаемым количеством железнодорожных путей, дойти до него, не поломав ноги, бесчисленно перешагивая через рельсы, было уже подвигом. При этом периодически проезжали тепловозы, которые таскали за собой по несколько сцепленных вагонов. Мы поняли, что сейчас оттянемся по полной, встали метров в десяти от здания, выбрали два окна посередине барака и договорились, что победит тот, кто первый не оставит в своём окне только пустую оконную раму, и начали. Когда через пару минут самые крупные стёкла были разбиты и наступило время демонстрации точности и умения, выбивая остатки в углах рам, мы вдруг с изумлением увидели, что внутри барака находится большая комната, напоминающая актовый зал, плотно заставленный стульями, а по этому помещению панически мечутся испуганные люди, прячась от нашего обстрела. Кто-то стулом ножками вперёд выбил оставшуюся часть стекла и стал, используя сиденье стула как прикрытие, изучать обстановку на поле боя. Мы застыли, открыв рты, такого развития событий никому из нас в голову прийти не могло, но тут со стороны одного из торцов здания стали выбегать взрослые здоровенные мужики и бросились за нами. Так я в жизни не бегал, ни до, ни после. Сначала стал выбрасывать из карманов шарики, предполагая, что их изрядный вес снизит мою скорость, но понял, что мне мешают мне длиннющие полы моего нового пальто. Собрав их аж по пояс или, по образному выражению моего друга, «собрав жопу в горсть», я большими прыжками, как кенгуру, помчался прочь от неминуемой расправы. Мы летели, не глядя под ноги, не выбирая дороги, но ни разу не ошиблись и не оступились. Добежав до железнодорожного откоса и оглянувшись, увидели, что наши преследователи только на середине пути. Поняв, что нас не догнать, так как за откосом невдалеке начиналась жилая застройка, они остановились и что-то кричали нам, наверно, добрые напутственные слова.

Появились у меня друзья в нашем дворе. После окончания строительства нашего дома в одном крыле открыли детский кинотеатр «Огонёк», с залом мест на 80-100, небольшим фойе, буфетом и довольно большим вестибюлем кассового холла. Главным достоинством кинотеатра, для нас, пацанов, живущих в этом доме и домах по соседству, было наличие у большого окна вестибюля низкого широкого подоконника, на котором в ряд могло усесться до восьми-десяти человек. Там можно было посидеть, погреться зимой, укрыться от дождя летом, встретиться поболтать с друзьями. В этом вестибюле начали собираться сначала наши дворовые пацаны, потом к ним стали подтягиваться парни с соседних дворов. Вскоре там образовалась устойчивая дворовая компания с лидером по имени Исаак, парнем из еврейской семьи, но это был не тихий еврейский мальчик, который со скрипочкой в футляре пытается проскочить мимо группы дворовых хулиганов, отнюдь. Это, скорее, был Беня Крик из рассказов Исаака Бабеля. Во дворе его звали Изя. Он был постарше меня года на три или четыре, поэтому близко общаться с ним мне не довелось, но помнится, что парень он был крепкий, решительный, легко ввязывающийся в драку, но не всегда порядочно поступающий с теми, кому он уступал в схватке. Как-то раз мне довелось присутствовать на толковище, в котором наши старшие избили пацана, отлупившего Изю. Нас мелкоты набралось человек двенадцать, в мордобое мы не участвовали, трое взрослых ребят били одного, но пребывание наше было обязательным, таков был порядок. Такие кодлы тогда существовали почти в каждом дворе многоквартирного дома, у всех были свои названия, как правило, связанные с номером строения или с их какими-то отличительными признаками. Нашу дворовую банду называли Огоньковские по названию кинотеатра, а дом наш называли Огоньком. Когда незнакомые парни меня спрашивали: «Ты откуда?» – я отвечал: «Из Огонька», – это, как правило, вызывало уважение, но могли и навалять, поскольку между дворовыми бригадами бывали партнёрские, дружеские отношения, а могли быть и враждебные, тогда берегись, лучше не попадайся. Компания наша Огоньковская мне как-то не пришлась по сердцу, мы или торчали в Огоньке, или слонялись шайкой по улицам, выискивали одиноких прохожих, парней нашего возраста или чуть старше, подначивали их, вынуждая или бежать, или вступать в драку, или унижаться, чтобы избежать побоев. Но это были избиения, нас-то больше вдесятеро. Изо всей нашей малолетней банды занятие это доставляло удовольствие только двум или трём олигофренам, остальные, включая меня, были не лучше, глядели на это, мужества остановить этот дурдом ни у кого не находилось, при таком раскладе это означало быть битым самому.

Я покинул нашу огоньковскую компанию, что не помешало мне года через четыре примкнуть к другой, более гуманной и менее драчливой, лупить одиноких пешеходов никому в голову не приходило.

Маманя меня со второго класса припахала меня для закупки харчей. За редким исключением, ходил я в магазин, находящийся на расстоянии одной трамвайной остановки от нас, в народе он получил название «Рыбный», очевидно, из-за большого рыбного отдела, но там был и хлеб, и гастрономия. В витринах рыбного отдела были размещены огромные лотки с красной и чёрной икрой, но ажиотажа не наблюдалось. Покупки я складывал в авоську и шкандыбал домой, если был дождь или снег, шлёпал по лужам или снежной каше. По возвращению, купленный батон хлеба покрывался маленькими кляксами грязи, и мать срезала их скальпелем.

Мама много работала, по вечерам для дополнительного заработка ходила по уколам, уставала, если мы огорчали её своим поведением или плохой успеваемостью, она могла и навалять нам или выместить свою досаду и раздражение на нас как-то иначе. Была такая история: однажды огорчённая какими-то нашими проступками мама оделась, встала у дверей и заявила нам: «Всё, пойду и брошусь под трамвай, не могу больше терпеть», – тон её, то, что она одета и уходит навсегда, произвели на нас такое тягостное, гнетущее впечатление, что мы как по команде разревелись, бросились к ней в ноги и стали умолять: «Мамочка, не надо, не уходи, не бросай нас». – Мать была непреклонна, мы валялись у её ног, ревели, слёзы и сопли текли ручьями, держали её, не давая уйти, и вдруг она расхохоталась и сказала: «Да ладно, отпустите меня, мне в поликлинику надо», – выдралась из наших ручонок и ушла.

Прости меня, мама, не в обиду тебе я вспомнил это, просто понимаю теперь, как невыносимо тяжело было тебе растить нас одной, без какой бы то ни было помощи, без возможности устроить личную жизнь.

Маме в те годы ещё не исполнилось и сорока лет, у неё, наверное, были мужчины, она была привлекательной женщиной. Одного из них мы видели, он бывал у нас дома, натирал полы, я тогда решил, что он по профессии полотёр, а может быть, так и было, неважно. В один из его визитов, после окончания работы, он остановился, как будто ожидая чего-то, мама подозвала нас, присела на корточки, обняла нас и сказала: «Дядя Юра теперь будет жить с нами». – Наша реакция с Катькой была одинаковой и мгновенной: не глядя на дядю Юру, мы обхватили маму с двух сторон за шею и заорали: «Мама! Не нужен нам никакой дядя Юра». – Мама прижала нас к себе покрепче, повернулась к бедолаге-полотёру и сказала потухшим голосом: «Юра, дети не хотят». Юра потоптался, ничего не ответил, оделся и ушёл.

Прости нас, мама.

Где-то в классе пятом у меня появился друг Володька, классный парень, крепкий, спокойный, всегда уверенный в себе. Одиночка – редкое явление, все как-то коагулируются группками по двое, по трое или в компании чуть больше, а Володя умудрялся поддерживать ровные дружелюбные отношения со всеми, не задирая никого и не заискивая ни перед кем. Подружились мы не одномоментно, постепенно общаясь, обнаружили, что наши взгляды во многом близки, мы одинаково смотрим на многие вещи, у нас был разный темперамент, но это никак не мешало общению. Володька был счастливым человеком: у него был отец. Офицер пожарной службы, ещё у него, как и у меня, была старшая сестра, что тоже помогало возникновению нашей дружбы. Мы любили посплетничать про наших сестёр, придумывали какие-то возможные шкоды в их адрес, которые, впрочем, никогда не были осуществлены. В целом мне очень нравилась наша дружба, он был парень очень невозмутимый, рассудительный, я – более моторный, но тоже, скорее, понятливый, чем бестолковый. Нас ещё связывало одно увлечение: мы оба любили рисовать и записались в ДК завода «Калибр» в художественную студию. Много лет позднее, вспоминая своё детство и размышляя, я понял, что мне тогда были интересны ребята из полных семей, семей, в которых был отец, не изломанный войной, мать и несколько детей. Они были гармоничней и дружелюбней, в них не было истерического нерва.

Ясно, что тогда я об этом не думал, но, когда собрался жениться, а женился я рано, в двадцать с половиной лет, сам себе сказал, что у моего сына или дочери отец будет всегда. Не знаю, может быть, отец я был вполне себе посредственный, но я был с сыном всегда: и в его детстве, и в пору его взросления. Надеюсь, что моё присутствие в его жизни являлось ему нужным и полезным, а для меня важно, что у моего сына отец был. У меня, к сожалению, таковой отсутствовал, формально-то он существовал, но через года три после демобилизации он, как в песне Розенбаума, «пошёл по всей стране, вразнос, весь в бабах и вине» и скрылся из виду на просторах необъятной нашей Родины.

Однажды со мной произошла неприятная история. На занятиях в художественной студии я умудрился разбить гипсовое скульптурное изображение какой-то греческой или римской богини. Первые полгода мы рисовали различные гипсовые шары, цилиндры, конусы и кубы, затем наш педагог приволок нам чучело утки, которому мы тоже уделили месяца два нашей жизни, и как-то раз с торжественным видом он внёс и, водрузив на подставку что-то непонятное, задрапированное плотной тканью, спадающей красивыми складками, ушёл курить, была у него такая слабость, запретив снимать покрывало. Как только он закрыл дверь, я, поскольку шило в моей заднице было, очевидно, самого крупного размера, подошёл к подставке и аккуратненько снял накидку с предмета. Это оказалось гипсовое скульптурное изображение обнажённой женской фигуры, почти натуральной величины, ноги которой заканчивались где-то на середине бедра, а руки на середине предплечья, но всё главное присутствовало в наилучшем виде. В зале начался лёгкий ажиотаж, и про мою смелость все забыли. Я, продолжая выпендриваться дальше, встал слева от фигуры, слегка приобнял её и положил руку на правую грудь. Все пацаны загудели от восторга, а девочки – от негодования, но тут в зал вошёл наш педагог, очки его от возмущения сами уползли с глаз на темя. Я в панике рванулся от красавицы вбок, но то ли кисть не хотела отпускать прекрасный предмет, который только что был в её владении, то ли я немного затупил, но богиня чуть крутанулась на подставке и упала набок. В принципе, урон был не так велик – откололась голова. Мне повезло, место, предназначенное для демонстрации всего того, что необходимо для обучения оболтусов вроде меня, было оборудовано подиумом, сколоченным из толстой фанеры, застеленной плотной ковровой тканью. Пол подиума ощутимо пружинил, что и спасло гипсовую фигуру от полного уничтожения. На твёрдом основании она бы разлетелась вдребезги. Наш учитель рисования велел мне сообщить матери, чтобы она пришла к нему в ДК. Мать, явившись к нему на разговор, наотрез отказалась возмещать ущерб в размере семи рублей пятидесяти копеек, заявив педагогу, что не хрен во время занятий курить ходить, сам и виноват. Такой оборот событий учителя нашего опечалил, и он выгнал меня с занятий, что уже безмерно огорчило меня. Увы, поделом вору и мука. Вскоре, может быть, с разницей в неделю, у нас в классе было собрание родителей, утром следующего дня перед занятиями Володька подошёл ко мне и сказал: «Мы больше не дружим», – было такое чувство, как будто меня ударили по лицу, я спросил: «А что случилось?» – Мама сказала, что твоя мама сказала ей, что она не хочет, чтобы мы дружили, и моя мама сказала мне, чтобы я с тобой больше не дружил», – дома я спросил у матери, зачем она это сделала. – «Классный руководитель сказала, что ты учиться стал хуже, занимаешься только тем, что тебе интересно, а по остальным предметам одни четвёрки, и в пионерскую комнату перестал ходить, всю общественную работу забросил. Я поняла, это на тебя Вовка плохо влияет. Нечего тебе в ДК ходить, время тратить, сиди дома, учи уроки. Матери Володькиной я сказала, нам надо вашу дружбу разбить, друг на друга плохо влияете».

Разрушилось полжизни: выгнали с занятий, лишился друга.

А педагог наш по рисованию хороший мужик был, отходчивый. Приклеил голову Артемиде и сказал Вовке: «Скажи корешу своему, пусть приходит на занятия, ну, разбил не убил, дело житейское». Вовка мне передал, но, увы, больше не пришлось мне туда ходить. Жаль, мир потерял великого художника.

Из тех же времён помню такой странный эпизод. Захожу в конце учебного года в школьную библиотеку, чтобы взять на лето что-нибудь почитать, и вижу, сидят наш школьный библиотекарь вместе с учительницей младших классов, перед ними две кучи учебников «Родная речь», они берут из одной пачки по учебнику, открывают его на странице с фотографией Ленина и Сталина, сидящих на скамеечке в парке, и ножницами, очень аккуратно вырезают изображение Сталина и перекладывают книжку в другую пачку. Интересно было то, что на обратной стороне был текст, и в этом тексте образовалась дырка. Я спросил: «А зачем вы это делаете?». Они посмотрели на меня молча и продолжили. Такая вот примета времени. Еще год или два нам попадали в руки эти библиотечные книги с дырками.