Альманах Felis №002: Лики Войны

– Надо же? – вовсе без злорадства и даже с долей уважения подумала Зайка. – Стоик!

Ну, понятно. Полагает, Зайка в художку пойдёт или хотя бы за хлебом. Но у Зайки сегодня свободный день, и хлеба дома хватает, так что Зайка целый день проведёт с бабушкой, а вечером придут папа с мамой, и все вместе будут пить чай. Нет, до чего ж дома хорошо! Особенно, когда мир, и нет войны.

Зайка опустила занавеску, обернулась к бабушке, вспомнила:

– Бабуль! Ну, а про Наденьку-то!

Бабушка помедлила. Потом пожала плечами:

– Что ж про Наденьку? Наденька тоже… как все мы. Мы с ней на крыше дежурили. Когда обстрел, и зажигалки кидают. Заранее там всегда вёдра с водой стояли, и песок в ящике, и щипцы такие у нас были, вроде клещей больших. Вот как зажигалка ухает на крышу – скорей хватаешь её щипцами – и в ведро, а то – песком засыпаешь, если не подступишься.

– И что – её бомба убила? Или при обстреле?

– Нет… Наденьку все бомбы обошли, и снаряды мимо пролетели. Она, как многие из нас, в Москве оставалась поначалу. Тоже госпитали. И на лесоповал посылали. Дрова же нужны! Трудно было – а и там она всегда молодцом! Не то, чтоб крепкая, или всё ей нипочём – а умела терпеть. И ждать умела. И работать старательно, кропотливо. Никогда не ныла. Стиснет зубы – и держится. А потом переможется, отпустит её, полегчает – она сразу и улыбнётся. Нет, хорошо с ней было! От неё, как от солнышка, тепло шло. Потому как – добрая была. А добрые люди – они точно свыше посланы, в награду всем и в утешение. У неё и рука-то лёгкая была. В госпитале, когда раненый умирал… Бывало, только прикорнёт после дежурства, только задремлет – а уж будят: помоги, дескать, проводи душеньку, отходит. И в сорок первом, и в сорок втором мы с ней неразлучны были. А в начале сорок третьего простудилась я, слегла. Плохо помню, как там вышло – а только Наденька без меня за хлебом отправилась.

Зайке тут же нарисовалась она сама, помахивающая цветной сумочкой, легко сбегающая с крылечка подъезда – прошвырнуться, прогулки ради, до булочной на углу. Но, конечно, не о том – Зайка понимала – ведёт бабушка речь. За хлебом в далёком сорок третьем ходили иначе.

– Москву к тому времени, вроде, отстояли, а только голодно было. Ну, и посоветовали ей… одна, там, опытная была, хаживала уже… вещи какие, одежду, обувь можно было на муку сменять. А у Наденьки младшеньких трое было, и я ещё тут… выходить меня хотела. Короче, раздобыла она саночки, нагрузила, чего было из добра – и двинулась в поход, вместе с той женщиной. Поначалу они друг друга держались, а потом так вышло, что эта, спутница-то, задержалась, а Надя дальше пошла. И тётка-то эта назад не вернулась, где-то у родных застряла. После войны уж это всё выяснилось. Тогда много чего всплывало. И с тётки той – перьев горсть. Она тоже толком не знала ничего. А Надя пропала.

– Без вести? – Зайка слушала, подперев ладонями голову.

– До сорок седьмого – без вести. А в сорок седьмом весть пришла. Вещички кой-какие принесли опознать. Потом милиционер уведомил официально, – бабушка сухо поджала губы и опять стала похожа на средневековую фреску. Зайка напряжённо ждала, оторвав голову от ладоней. Но торопить бабушку не смела. Бабушка точно оттягивала, избегала произносить самое отвратительное. Но – подумала, посмотрела пристально на внучку, подобралась вся, выпрямилась – и всё же решилась. Не стала утаивать. Сказала.

Зайка вздрогнула и даже переспросила от неожиданности: «Что?!». Потому как – в первый момент подумала – ослышалась.

– А вот то, – уже резко произнесла бабушка. Линия рта её сделалась твёрдой. И она отчётливо повторила: «Съели Наденьку».

Зайка вытаращила глаза:

– Волки, что ли?

– Да нет, – с едкой горечью уронила бабушка, – не волки. Люди. Промысел там такой обнаружился. Приезжих, случайных зазывали с дороги. Кто как в войну суть свою проявляет. Кто по пять суток без сна работает. Кто на амбразуру бросается. А кто ближнего, как скотину… Это ж нужно! Наденьку! Как же рука поднялась?!

Губы у бабушки болезненно заморщились. Дрогнувшие веки торопливо опустись и всё ж не успели удержать несколько предательских капель. У Зайки тоже жалобно изогнулся рот. Она хлюпнула носом и робко прошептала:

– Бабуль, не надо… это же давно было.

Бабушка молча встала и побрела к раковине. Зашумела вода, запостукивала посуда, заскрипела под старательной губкой в щедром мыльном растворе. Чем хороша ещё кухня – в ней всегда дело найдётся. Даже когда вроде всё уже и сделано.

Зайка осторожно и бережно закрыла чёрный альбом. Видеть нежное Наденькино лицо ей было страшно. Она обхватила альбомную громадину обеими руками и потащила в комнату. Водворив альбом в шкаф, она ещё прошлась по мягкому ковру и задержалась у окна. Тут складки тёмно-зелёной портьеры свешивались, как еловый лапник – тяжёлые, с густой бахромой. Зайка приподняла пушистый плюш. За окном мелькали птицы. Ветер гонял взлетевший полиэтиленовый пакет и раскачивал сохнувшее бельё на соседнем балконе. Ветер резвился, как малое дитя. И ничего нельзя было с этим поделать. Не удержишь ветер. Не остановишь жизнь. И время – идёт себе, нас не спрашивая.

Верно – всё это давно было. Всё это давно прошло. Мало ль на свете несчастий? Вон – почитай газеты…

Зайка вытянула шею и глянула на асфальт. Далеко внизу, во глубине двора, в узком проезде возле подъезда всё топтался скорбный Панкратов, всем видом выражая мрачную решимость.

Ясно, будет стоять до победного. Ей вдруг вспомнился неестественно-выспренный голос: «В глубокой теснине Дарьяла…». Зайка прыснула в ладошку.

«Хм, – неожиданно для самой себя подумала минуту спустя, – а, может, и правда, прошвырнуться до булочной или в аптеку, раз он такой стойкий?».

Потом, три года спустя, взвод, в котором по призыву окажется Панкратов, будет целенаправленно введён в Дарьяльское ущелье и, в числе прочих, положен на алтарь Отечества. Отечество глянет краем глаза – и брезгливо поморщится…

Ребекка Лильеберг

Об авторе

Лильеберг Ребекка Эриковна, пишет стихи с 1989 года.

Публикации: «Вытоптанные лилии», издательство «Раритет», Москва, 2000 г.; «Мелодии прошлогодних открыток», издательство «Скифия», Санкт-Петербург, 2013 г.

Основные темы: лирика любовная и гражданская, национальная история и культура.

Преподаватель ВУЗа, проживает в Москве.

Бесконечная, мутная даль

...Бесконечная, мутная даль Почернела от дыма и горя, И людское бескрайнее море Ледяной прожигает февраль – Лишь мерцает холодная сталь; Воет вьюга, и души хоронит, И как будто сам ветер нас гонит, И пурга настилает вуаль. И пылает небесная твердь – За спиной слышен гром канонады, И молотят по спинам приклады Отправляя на верную смерть – Эту дань собирает война, Пожирая страну за страною – Но вот в том, что запахло войною, Говорят – только наша вина, Говорят – «сколько их не гони, – Расплодился народец пархатый!» Что случись – мы всегда виноваты, Мы во всем виноваты одни… ...Старики ж говорили всегда: Где еврей – тут же будет дорога… Вот и там, от родного порога Так же гнали нас в ночь, в никуда… Все я помню – и крики, и лай, И винтовка мне в спину, винтовка –«Шевелись!.. Ах, – упала жидовка! Ну, жидовская морда – вставай!» И крутилась поземка, как лань, Те, кто шли, спотыкались о павших, И мороз, той зимой лютовавший, Собирал свою страшную дань. Эх, – тепла бы!... Хоть каплю огня! Взор мутился, и веки слипались, И тогда уже все спотыкались И валились навалом, плашмя. …Дети, кутаясь, жались ко мне, Угасало кострище, алея, И они, все мертвей, все белея Застывали в том тягостном сне, – Сколько мне будет сниться та ночь, – Эти дети, что мерзли навалом?.. Я смотрела, и все понимала, Что ничем не могу им помочь… А наутро был страшный восход – Почерневшие руки и губы! И нас гнали закапывать трупы, А потом снова гнали вперед – Версты, версты во мгле, в забытьи – Дальний путь в край чужой и немилый. А вокруг все – могилы, могилы, Где уснули родные мои! Пусть их сон охраняют года, Пусть все то, что и близко, и свято, Не находит в сем мире возврата, Но во мне будет живо всегда! Нет забвенья на этой земле – Память учит нас больно и строго. И бежит пред глазами дорога, И теряется где-то во мгле, Оставляя лишь их имена – Бесконечные, жуткие списки… И записки повсюду, записки, И молчит предо мною Стена – Мы молчим… и бегут предо мной Версты, версты без сна, без прогляда – Так нас всех выводили из ада Как потом оказалось – в другой! Всех, дошедших до «главной земли», Оглядел контрразведчик уставший, Отобрал тех – особо роптавших, И куда-то их всех увели… А потом – и еще!.. Мы – в набат! И зевал особист на работе: «Да не бойтесь!.. Чего вы орете? Их – всего лишь в окопы, в штрафбат!» Как – в штафбат?.. И смотрели с тоской Мы им вслед, и махали руками!.. Так забрили «жидов» штрафниками Из-за крови да веры другой. Эта память, как эхо войны, Что в моем не кончается сердце –Приоткрывшая прошлого дверцу, Я стою у священной Стены…

***

...Белый аист расправит крыла И парит над бескрайним простором… Все я помню – о многих, которых Друг за другом война забрала – Тех, что живы в молящих очах Так, как живы на сердце зарубки – Тех, – сошедших во глубь душегубки, Тех, – безвинных, сожженных в печах, Тех, оставшихся там, на войне Подарив нам, живущим, надежду, Тех, чьи звезды Давида с одежды Стали судьями вечными мне, Нет забвенья на этой земле! – И бледнея от горя и боли Я к иным вопрошаю: «Доколе? Да доколе же будет сие?!» Все я помню!...А в дальнем краю Тот же ад подзабылся, наверно, И опять та же мерзость и скверна Там главу поднимает свою – Это зло не имеет лица, – Дух его над землей все витает И чумою коричневой тает, Отравляя мозги и сердца… Но я помню той мрази назло! – У беспамятства слава дурная… Но я помню, и тем – обвиняю, Ибо память – мое ремесло! Помню, как оборвались пути На той жуткой, лихой переправе! И они, не дошедшие в яви, Вечно в снах моих будут идти! Как же мне пережить эти сны? – Как Исход тот, и скорбен, и долог –Бесконечный и вечный некролог Тем, другим, не пришедшим с войны – Как же мне пережить этот ад? – Снова ночь, снова в спину приклады, И гремит, и ревет канонада, И кладет за снарядом снаряд – Крик, и грохот, и комья земли Мертвых тел засыпавшие груды – Я уже не смогу, не забуду Тех, других, что тогда не дошли – Тех, других, обращенных во прах – Лес которым стал вечной оградой – Тех, что там без вины, без пощады И без счета зарыли во рвах, – Им бы жить, да душою гореть, Да война им судила иначе!.. ...И грузили на старую клячу Тех, что пали на стылую твердь, И, – вперед!.. лишь полозья визжат, Утопая в тумане и дыме, И они, пред глазами моими, Так же в снах моих вечно лежат, – Луч прожектора рвет темноту, И мы снова встречаемся взглядом, И шагаю с подводой я рядом, И не знаю – дойду, не дойду? Новый день начинает светлеть – Чьей-то жизнью он будет оплачен?.. …А я к ним наклоняюсь и плачу, И никак не могу отогреть…

Татьяна Берцева

Из прошлого в сегодня...

Удивительно спокойный вечер выдался – не по-зимнему тёплый, тихий, почти мирный. Декабрь уже начался, но снега ещё немного, и запахи копаной земли смешивались с запахом костров, которые, возможно, и придавали ощущение отсутствия войны.

Витька Соболев растянулся на плащ-палатке и смотрел в темнеющее небо, покрывающееся блестящими точками. Это небо было точно таким же, как в его родной деревне. Наверное, ещё и поэтому в душе царило умиротворение.